Я тебя присвою

— Люблю тебя, — наконец-то, тоже способен вразумительно изъясняться.

— А я тебя, — приклеивается так, что не оторвать. Но мне и не надо. Все подождет. — Знаешь… Хорошо получилось, — выдает что-то неопределенное. Нутром чую, очень важное. — Знаешь?..

— Что?

— Ну… Все, — так же завуалированно. А я теряюсь. Сердце отчего-то разгоняется, как дурное. — Именно так. Хорошо.

— Хорошо?

— Да. Что пришел и забрал… И потом… Все, что дал… Чему научил… Что говорил… Понимаешь?

Не особо. Но киваю. И запоминаю, в надежде, что позже в полной мере осознаю.

— И потом… Что отпустил… Что не давил… И потом… — притормаживая, шумно втягивает воздух, чтобы иметь возможность продолжить. — Что приехал и… Все сделал… Для меня все сделал… Хорошо, да. Хорошо же? Для тебя?

— Правильно.

Наперекор себе шел. На горло наступал. К Татке прислушивался, ее интересами научился жить. И все равно присвоил.

Присвоил, потому что моя. Потому что по-другому быть не может.

Теперь и она понимает.

— Я люблю тебя, — произносит так просто.

Глядя прямо в глаза — спокойно и ласково.

— Красивая моя, родная…

— Твоя, — с придыхание растягивает это короткое слово и улыбается.

— Да, моя.

Перед людьми. И перед Богом. Моя.

Эпилог

Барби

— Мам, смотри, я моего папу нарисовала, — Катюша подходит ко мне и кладет рисунок поверх раскрытой амбулаторной карты, в которой я делаю запись по самочувствию пациента. — Правда, похож? Такой же сильный и красивый!

— Очень похож, — соглашаюсь с улыбкой. — Ты большая умница! Мне очень нравится! Наверное, попрошу его у тебя, чтобы повесить у себя в уголке, — указываю на пробковую доску с рисунками, которые мне дарят мои маленькие пациенты. — Как считаешь? Оставишь для меня? Чтобы я на папу смотрела.

Катя свое добро раздавать не спешит. Знаем, в кого мы такие. С этим и приходится аккуратно бороться.

— Ты и так его каждый день видишь, — недоумевает, прижимая листок к груди. — Утром и вечером! И даже ночью, когда встаешь в туалет.

— Да, — киваю, сохраняя такой же важный вид, как и дочь. — А днем? Я же скучаю, когда работаю.

— Скачай себе из интернета картинку, — давая этот совет, Катя хмурит бровки, явно испытывая необоснованное волнение из-за того, что у нее в принципе что-то хотят отнять. — Там полным-полно папиных фотографий. Завались!

Повторно киваю, соглашаясь с дочерью.

— Но на твоем рисунке папа очень красивый. Можешь оставить его для меня, хотя бы на время? На день. Завтра заберешь.

— Нет, — категорично отказывает дочь, в пылу повышая голос. — Это мое! А что мое, то мое.

Понимаю, что давить не следует. Особенно когда в ход пошли эмоции. Поэтому спокойно перевожу дыхание и возвращаю Кате рисунок.

— Хочешь перекусить? — наклоняюсь к тумбочке. — Яблочко или орехи?

— Орехи сладкие? В карамели?

— Нет. Чистый миндаль.

— Тогда не хочу, — обиженно надувает губы. Однако, зная, что меня этим не пронять, долго не усердствует. Раскаиваясь, сама же идет на контакт. — Съешь ты. Мой братик любит.

— Мы так думаем, что любит, — улыбаюсь, машинально опуская ладонь на свой округлившийся живот.

Не теряю надежды, что с рождением второго малыша удастся смягчить Катюшин характер. Какой бы ревнивой собственницей она не была, к нему она уже относится хорошо. Пристраивает свою ладошку рядом с моей, склоняется и ухом прижимается.

— Что он там делает? Опять ездит на паровозике?

Не сдержавшись, смеюсь над дочкиной теорией по поводу повышенной активности ребенка. Придумала этот «паровозик», когда я обмолвилась, мол, малыш будто по кругу в моем животе носится.

— Нет. Кажется, сейчас Тёмка спит.

Катя выпрямляется и, не отнимая ладони от моего живота, заглядывает мне в лицо.

— Он же не будет спать с папой? Рядом с папой мое место.

— Нет. Возле папы мое место, — спокойно напоминаю то, что она и так знает. — А твое — в детской.

— Нет!

— Да, — повторяю, не теряя выдержки. Со своим Рейнером и его мини-копией научилась сохранять равновесие практически в любой ситуации. — У Артёма тоже будет своя комната.

Катя отходит, а я принимаюсь за полдник, продолжая вести за ней ненавязчивое наблюдение. Хмурится и обиженно поджимает губы моя четырехлетняя малышка.

— Дай мне телефон, — практически требует дочь.

Но я реагирую все так же спокойно.

— Зачем?

— Папе позвоню.

— У тебя есть что-то важное? Знаешь же, что папа работает, и по пустякам отвлекать его нам не следует.

— У меня важное! Очень важное!

— И что же это?

— Хочу с ним договориться!

— О чем?

— Если я дам ему свой рисунок, он будет спать только со мной.

Едва сдерживаю смех.

— Договориться? Кого-то это мне напоминает, — качаю головой и улыбаюсь как можно мягче, чтобы не дай Бог не решила, что насмехаюсь. — Ох, Катя, Катя, когда ты поймешь, что не может быть все так, как хочешь ты?

— Папа говорит, что может. Нужно просто быть упорной. Я — упорная!

— Нет, в данном случае, ты — вредная.

— Почему это? — скрещивая руки на груди, вся подбирается.

— Потому что нас у папы двое. А скоро будет трое. Он не может быть только твоим, понимаешь?

— Понимаю, — цедит угрюмо, но все же соглашается. — Ладно… Давай просто ему позвоним. Пусть побыстрее за нами приедет.