Я тогда тебя забуду

— Да мы, если бы коммуны народ не боялся, рази бы в такой дом сваху послали? — вскричала мама.

— А мы, кабы Настасья не была опозорена, рази бы в коммуну ее отдали? И рада б идти замуж за хорошего-то, да зад в дегтю, — откровенностью отвечала теща.

Посидели, нахохлившись. Долго молчали. Первой заговорила теща — видимо, все происшедшее было для нее меньшей неожиданностью:

— Ну что, сватьюшка, говорить, дорогая? Мы с тобой на несчастье сошлись. Но поверь. Мне уже жить-то осталось всего ничего. Скоро туда пойду. Поверь моей совести. Оговорил ее хозяин занапрасно. Не было у них ничего. Клялась мне Настасья перед иконой святой. А если и было что, то, может, только силой взял. Не-е-ет, ее силой не возьмешь, не такая она. Поверь мне, сватьюшка дорогая. Да ведь и Иван-то что, он робенок малый? Рази белье-то не глядели? Рази не видели, какую он взял ее чистую да непорочную?

— Да ведь разве я что говорю? Конечно, было бы лучше, если бы она робеночка выносила в утробе носила бы его в себе до зрелой поры, до законных родов.

— Поверь мне, сватьюшка дорогая. Не битая она дорога, не торная, не накатанная. Опозорили ее по бедности да по сиротству. Небось если бы хозяину уступила, дак и дегтем не вымазали бы ворота-то. Вот ведь что, вот ведь несчастье-то наше в чем!

Мама уже сдаваться стала, слезы на глазах показались, а сватья все говорила, да так складно и убедительно:

— А все почему это случилось? Богом пренебрегли, вот почему. Венчаться не захотели. Перед кем-то позориться не стали, партейные, вишь ли. Значится, свадебный обряд полностью-то не соблюли. А он, бог-то, все видит. Вот он и наказал.

Мама и сватья опять расстались по-доброму. Мама у меня была отходчивая. А вот бабка Парашкева до самой смерти отойти не могла. Одна мысль навязчиво держалась в ее голове: нас обманули, Ивану, такому редкому парню, подсунули брак. И бабка Парашкева с каждым днем становилась все придирчивее к Настасье и ее родне и привередливее в отношениях с ней. Мне думается, все это было не в силу того, что она была плохой человек, — нет, в характере ее было много добра и справедливости. Жажда проявить себя в какой-нибудь деятельности, кого-то учить, воспитывать, о ком-то заботиться, кого-то защитить выпирала из нее всю жизнь. Но она видела, что возможность активно воздействовать на окружающих, навязывать им свое с каждым годом независимо от ее воли сокращается и слабеет. Отец ее за человека не считал, мама уже не боялась, как прежде, мужики над ней подсмеивались. Оставалась Настасья, выпустить из рук которую было страшно. Поэтому она постоянно цеплялась за любые мелочи в ее жизни, в отношениях с Иваном. Она могла часами ворчать по пустякам, пока кто-нибудь на нее не прикрикнет. А потом, когда Иван уехал от нас в другую комнату, она, потеряв постоянный контакт с Настасьей, стала все чаще обращаться к посторонним, точно обвинитель к судьям.

— Говорит больно баско, а делает худо, — говорила она кому-нибудь о сватье с ненавистью. — Ведь вот позавидуешь: в других семьях плодятся и множатся, что голуби. А у нас выкинула. Рази не обидно, скажешь? Рази прежде-то так бывало?

Стоило с кем-нибудь бабке Парашкеве остановиться, как она начинала поносить Настасью и всю ее родню:

— Детки-то в мать пошли. Сучка гав, и щенята гав. Старшая, наша-то, замориха, а на младшую дак ведь не смотрела бы. Всех мужиков в коммуне объездила.

— Дак ведь, бабка Парашкева, это они к ней лезут, — пытался кто-нибудь успокоить ее. — Вишь, девка-то какая завидная. С антиресу они к ней. Мимо гороха да девки кто пройдет? Кому ущипнуть-то не хотца?

— Да я смолоду-то тоже была баска! — сурово кричала бабка Парашкева. — Спроси родителей-то! А ведь ни-ни. Бога да свекрови боялась, дак ни единого мужика не знала. Един Ефим был, чтоб ему пусто было. Что уж такого?

В другой раз бабка Парашкева расхваливала Ивана и кричала на всю улицу:

— Досталася гадине виноградина! А ты такого мужика-то, как наш Иван, пойди поищи! «Ты, — говорит, — бабка, не лезь не в свое дело. У меня, — говорит, — муж есть». Ивану я сколько раз говорила: «Ты построже ее держи, вожжи-то не выпускай». Дак ведь нет. Стара бабка Парашкева, нече ее слушать. Вот и на тебе, здорово живешь!

Вспоминала тещу Ивана:

— Утешала нас, ведьма: «Любая самая раскрасивая красоту свою потеряет. Какова ни будь красна девка, а придет время, выцветет, — говорила, — все одно с нашей Настасьей сравняется». Вот сейчас и посмотри: хуже бабы, чем у нашего Ивана, ни у кого нет.

Настасья и в самом деле стала еще хуже на лицо. Глаза ее, когда-то черные и блестящие, стали тусклые и водянистые, не только не выразительные, но и безразличные. Она не смотрела прямо людям в лицо, а искоса взглядывала и отворачивалась. Широкие темные круги около глаз делали лицо не то страдальческим и болезненным, не то жестоким. Кожа заветрела, зачахла на воздухе. Губы осмякли, потрескались. На висках показались заячьи лапки — морщинки, идущие от глаз, как у старухи. Все лицо вообще было изборождено прямыми морщинами. Лоб, голова и щеки будто окаменели.