Я тогда тебя забуду

— Ну вот ты, Максиментий, — спрашивает председатель мужика, выискивая, на кого бы опереться. — Ты мужик умный. Как смотришь?

— А что? Я так скажу: съесть-то погано, да и выплюнуть жаль, — говорит умный старик.

Я на глаз определяю, что это середняк, а он продолжает неторопливо, и все слушают:

— Мужик сосну рубит, а по грибам щепа бьет. В городе-то социализм строят, как дом новый рубят, а в деревню щепки летят. Вишь, городу на стройку хлеб нужен. Вот коммуна ваша хлебушка-то городу и даст, куда с добром. Понимать надо. А если он коммуне потребуется? Кто на это мне ответит, я спрашиваю? К примеру, недород. А тоды рази город нас кормить будет? А чем? Он же жита не сеет.

И вдруг встал от стены мужик. До сих пор он сидел на скамейке и только смотрел, переводя свой хищный взгляд с одного на другого. Я его давно заметил и побаивался.

— А я вам вот как скажу. Кто не знает, что всякая власть от бога? А у нас пока власти нет никакой. Вот беда-то в чем. А что за власть, коли она против бога? Это не власть, а искушение одно. Бес этой советской властью да коммуной нас искушает.

— Ты смотри, звони да не зазванивайся.

— Бога забыли, вот что я скажу, — настаивает мужик на своем. — Всяк человек ходит, да не всякого бог водит. Не поддавайтесь, мужики. Дай черту волос, а он и за всю голову. Одно упование на бога: враг хочет голову снять, а бог и волоса не дает. Потеряли мы веру в бога, в царя и в отечество. А когда-то на святой Руси не без добрых людей было. А где теперь святая-то Русь наша: веры нет, царя свергли, а значит, и отечество отменили?

— Дак ведь так, верно, получается, — кто-то поддерживает со стороны.

Поворачивается святой мужик к Наталье Константиновне и вещает, видя поддержку:

— Вы беременны сеном, разродитесь соломою. Дыхание ваше — огонь, который пожрет вас.

Я замер от страха. Председатель встал, он поднялся всей своей мощью над скатертью, которой был накрыт стол, и произнес:

— Слышали, как врет? Будто блины печет. Только шипит. Не запугаешь! Эх, мужики, мужики! Если бы мы бога да богатых не боялись, жизнь-то какая была бы тоды! Вы только подумайте головой своей.

— Вот ты бога-то не боялся, дак без ноги пришел! — выкрикнул кто-то.

— Да я, если надо будет, так за советскую власть и другую ногу отдам, — ответил председатель. — Не жалко. За вас, за дураков, видно, придется отдать. Авось поумнеете.

И вдруг в шум и гам, в ругань мужиков ворвался крик, который напугал меня:

— Ты почто сюда въехался? Нечто тебе тут место? — кричит мужик на моего сверстника, парня лет одиннадцати, затесавшегося среди мужиков и баб.

И мне становится страшно, тем более что парень говорит, показывая на меня:

— Ему можно, а мне нельзя? Я тоже в четвертом классе.

Но мужик хватает его за шиворот и без всякой жалости выбрасывает к двери с ворчанием:

— А я ногами-то чувствую, кто-то под лавкой спрятался. Вишь, какой недотепа! У тя еще нос не дорос.

Встает полный, одутловатый мужик и в тишине произносит первые слова:

— Я вам что скажу, граждане, и тебе, гражданочка.

К этому времени уже все бабы потихоньку из избы вышли, одна за другой, виновато и незаметно.

— Не справиться ей, советской власти, с мужиком. Мужика, его сколько ни вари, он все сырым пахнет. Мужик-то ведь, он не бочка, не нальешь да не заткнешь гвоздем, его вашей коммуной не удоволишь.

— А почему?

— Да потому, что каждому свои сопли солоны. Чужим добром подноси ведром. Коли конь да не мой, так волк его ешь. Разве можно общее любить как свое? Всякая птичка своим носком клюет, свой зобок набивает. Как вы в этой своей коммуне к общему труду и к общей собственности любовь привьете?

Он говорит с одышкой, вытирая пот с лица и шеи платком.

— Ну а ты как думаешь? — спрашивает председатель другого мужика.

— А я думаю так, — отвечает тот. — Всякому зерну своя борозда, а вы хотите всех вместе? Нешто так выйдет? Только журавли в ногу ходят да солдаты.

— Да, — подхватывает его мысль другой, — ворошил бы всяк в своем носу. Бог и перстов на руке, и листа на дереве не изравнял. Нет, кто как хочет, а мы как изволим. Всяк своим голосом поет.

— Правильно. Ворота отперты, да подворотня не выставлена. Вот закавычка какая.

— А какая же? — спрашивает председатель.

— Да как же! Один мужик бороной ворота запирает — такой у него достаток и порядок в доме, а у меня — полная чаша. И я должен жить одинаково? — говорит, недоумевая, мужик.

— Ишь ты, как заговорил!

— А что? Через меня хоть вар понеси, только меня не обвари. Я о других не забочусь.

Председатель кричит на него:

— Эк он зевало распустил! Горланит.

— Не подуйте на нас холодным ветром. Будь милосердна, — оправдывается мужик.

— Милости просим мимо ворот щей хлебать, — говорит другой мужик, размахивая руками. До этого он сидел разинув рот и слушал всех вяло.

Мужики начали галдеть:

— Это все дело в комок свести да в навоз снести.

— Ишь ты какой, — возразил кто-то.

— А что?

— Шумишь, как воробей на дождь.

— А что, уже и свое мнение нельзя сказать?

— Говори. В пустой бочке грому завсегда больше.

Потом председатель спросил мужика, сидящего напротив:

— Ну, так какова твоя воля, Анисим?