Я тогда тебя забуду

На улице я вижу Пальку. Он стоит с санками. С ними зимой он никогда не расстается. Завидев меня, он во весь дух, с места, пускается в галоп. Он без шапки, лапти на босу ногу — ему даже зимой жарко. Подобно теленку, которого первый раз выпустили весной на волю, Палька не знает, куда девать свой восторг. Он прыгает, скачет, приседает, ложится, снова бросается вперед. Наконец, подбежав ко мне, он легко, с ходу подхватывает меня на руки, отчего я сразу же приобщаюсь к его радости. Санки переворачиваются и со стуком и треском отлетают в сторону.

Палька устанавливает санки на дороге. Весь он сияет и подрагивает от холода. Я подбегаю к санкам, а Палька уже знает, что делать. Он ржет по-лошадиному:

— И-и-и-и…

Никто не умеет так ржать, как Палька, будто жеребец Степана Фалалеева, самого богатого мужика в деревне. От солнца, мороза и ветра у меня выступают слезы. Я сажусь в санки, крепко схватываюсь за них голыми руками, первое время ощущая холод гладкого дерева, и Палька с ржанием и мужичьими криками мчит меня по деревне во всю прыть:

— И-и-и-и… А ну, береги-и-ись!

Когда он время от времени переходит на шаг, я кричу на него:

— Давай, серая! Уснула, что ли?

Палька бежит как конь. Мелькают мимо окна домов, ворота, изгороди, бегут следом напуганные собаки, встречные бабы останавливаются и провожают нас укоризненными криками:

— Ишь, черт несет!..

— Убьешь Ефимку-то, жеребец!..

Так мы пролетаем через всю деревню.

Разворачиваясь в поле, Палька бросает меня вместе с санками на белоголов — пень, накрытый снегом, как шапкой. Санки остаются висеть на пне, я лечу вперед и утыкаюсь в ноги Пальке. От испуга я начинаю хныкать, но Палька поднимает меня, вытряхивает из одежды набившийся снег, показывает на солнце и говорит:

— Ты, Ефимка, погоди хныкать! Погли, вешнее солнышко-то каково! Это те земли воскресенье. Ты погли-ко, едритвой корень, баско-то как!

Я поворачиваюсь кругом и, успокаиваясь, смотрю. Чистый снег, раскаленный светом, похож на сахар. А Палька уже рисует картину недалекого будущего:

— Вот погоди, сойдет снег, и что на ней, на земле нашей, посеяно, и что родится само — все взойдет. Вот зелени будет, господи!

Я слушаю внимательно, и он радуется, что задел меня за живое.

Палька поднимает гордо голову, встряхивает ею, как лошадь, подгибает ногу в колене, гребет лаптем снег и ржет. Я понимаю, что пора усаживаться в сани, — лошадь застоялась, можно застудить.

Палька несется по целине, по насту. Корка тонкого льда, которой новый мороз покрыл рыхлый снег после оттепели, проламывается под его тяжестью и режет ему ноги в щиколотках. Он выскакивает на накатанную дорогу, я еле держусь в санках, дух захватывает от скорости, из-под лаптей летят снежные и навозные ошметки, и мне немного страшно. Но прервать этот бег я не в силах.

Палька выскакивает на обледенелую горку, специально выглаженную и политую на морозе для катанья на салазках, забрасывает на нее санки со мной, и мы летим по ней с громом, треском, свистом и криками.

Отсюда недалеко и до нашего дома. Мы замечаем, что на крыльце стоит мама. На коромысле она держит ведра с водой. Капли, насквозь пронизанные солнцем, падают и разбиваются. Она ничего не говорит, только смотрит, ожидая, и мы понимаем, что она недовольна. Палька робеет и останавливает свой бег. Я говорю ему:

— Ну, пойдем ко мне. Не бойся ее. Это же мама.

Но Палька стреляный воробей. Он идет за мной на безопасном удалении. Когда я проскакиваю мимо мамы в дом, она успевает ударить меня по загорбку и входит в избу с ведрами, ловко захлопнув дверь перед носом Пальки.

Я понимаю, что будет неприятный разговор.

— Связался черт с робенком, — говорит мама, снимая ведра с коромысла и устанавливая их в углу.

Я снимаю пальто и бросаю его на лавку. На полати его забирать нельзя: снег растает и на пол будет капать.

— Убьет ведь он тебя когда-нибудь. Вишь он какой жеребенок.

Я разуваюсь, выбиваю из носков снег.

— Другие-то в его годы работают как мужики, а он с детьми по деревне бегает.

Большими прыжками я направляюсь к полатям, еле касаясь голыми ногами холодных половиц и радуясь теплу ступенек, которые ведут меня вверх. А мама продолжает свое:

— Молодец с воз, а ума с накопыльник, Палька-то твой.

Но теперь, когда я на полатях и мне уже ничего угрожать не может, я бросаюсь в атаку.

— Его баба Шуня дитятком называет! — кричу я маме. — Не то что ты. И вообще Палька говорит: «Мы с тобой, Ефим, старые друзья». Вот.

— А у тебя друзья одни дураки: что Палька, что Петька Житов, — говорит мама. — Потому друзей-то много, а друга нет.

— Как нет?! — кричу я. — Да Палька говорит: «Нам, Ефим, и в одной могиле не тесно будет!»

Мама молчит. «Ага, моя взяла», — торжествую я в душе и снова обращаюсь к ней:

— Ты вот, мам, подумай да поразмысли. Иванушка-дурачок из Шаляпинок говорит: «Вы не убивайтесь, что муки нонче мало. Проживем, — говорит, — без муки. Был бы, — говорит, — хлеб». А рази Палька экое скажет? Он-то знает, что хлеб из муки пекут. А ты Пальку все дураком называешь.

Наконец-то мама сдается.