Я тогда тебя забуду

В мыслях своих я старался уговорить Дарью остаться, с нежностью смотрел на нее, тыкался в грудь головой, гордился собственной дерзостью. Сладкие мечтания делали меня смелым. Я думал: вот подойду к маме, когда она будет одна, и спрошу: «Мама, можно я женюсь на Дарье?» — «Дак ведь что, — ответит мама, — я не возражаю, было бы ее согласие».

Но брак не состоялся. Приехал портной. Когда он вошел к нам, я вздрогнул.

На следующий день, видимо, наслушавшись разговоров, портной посадил меня на колени и сказал с задушевностью, на которую, как оказалось, был способен:

— Ты, Ефимка, парень умный и добрый. Мужик из тебя вышел бы хороший, но в тебе много простоты. Это ведь дурак всем правду показывает, на то он и дурак.

Я не понимал, куда он ведет.

— Дак ведь я о чем говорю, — разъяснил он мне, — уж больно тебе моя Дарья, я слышал, поглянулась.

Меня бросило в жар от этих слов, и я кивнул.

— Ты парень с понятием, поэтому я тебе скажу. Вот вырастешь и будешь как я, — при этих словах он ткнул себе пальцем в грудь, — так вот тогда такую Дарью найдешь себе, я те дам. Все ахнут. Поэтому ты не торопись.

Портной закурил, пустил дым мне в лицо, усмехнулся и продолжал:

— Ты вообще баб опасайся. О-о-ох, беды от них сколько. Вот увидишь такую и прилепишься к ней. Отца и мать свою оставишь. Нож в руки возьмешь и на большую дорогу выйдешь, лишь бы только ей угодить. О-о-ох, строгость нужна с ними.

Он курил, пускал колечками дым и продолжал говорить:

— Особенно бойся красивых. Мы, мужики, падки на них. А ведь если баба уж больно баска, так внутри у ней черт сидит.

Так портной старательно и небезуспешно пытался опустить меня на землю. Я слушал внимательно, и мне отчего-то хотелось плакать.

В день отъезда портной обошел всю деревню и напился как свинья. Он валялся на полу.

Дарья показала мне на него и проговорила:

— Бойся, Ефимка, вина. Оно, видишь, умного делает дураком. Сначала пьяному весело и радостно, и вот он хвалится, ни чести, ни совести не помнит.

— Как наш Митроша Косой, — подтвердил я. — Он как напьется, так веселым делается и хвастается.

— Ну, вот видишь, — сказала Дарья. — Когда человек пьянеет, так он и дружбу забывает, а когда протрезвеет, то не помнит, что делал. И можно ли пить?

Дарья сказала маме в последний день:

— С Ефимкой твоим расставаться не хочется. Какой возраст хороший. И такой-то душевный, ласковый да чистый. Боюсь, войдет в лета, наберется ума-разума и половины того стоить не будет, что сейчас. Вот беда.

Когда мы остались вдвоем, Дарья посадила меня рядом и задушевно начала говорить:

— Давай попрощаемся, Ефимушка, сердечко мое. Отрок ты даровитый, душу получил добрую и в тело вошел чистое. Храни сердце свое и прямо смотри в глаза. Оставайся добрым, и будут всегда помышления твои чистые, как вода в ключе.

Портной и Дарья уехали рано утром, так что я их не видел.

«Хорошо, — думал я, — сейчас, может, рано жениться на Дарье. С этим я согласен. Но я не забуду ее. Вот подрасту, и тут как тут — пожалуйте бриться. Уж тогда-то наверняка уведу ее от портного». Я был уверен, что Дарье нужен такой мужик, как я, чтобы любил ее, жалел да восхищался.

Больше я портных не видел, хотя разговоры о Дарье мы с мамой и бабкой Парашкевой вели еще не один год.

Дарья долго была в моем сердце, потом забылась. Но это мне только казалось. На самом деле память о ней опустилась на дно души. А в конце жизни она снова вышла как солнце, осветила и согрела мои последние дни, хотя это было странно и, казалось бы, уже ни к чему.

ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ДРУГОМ

I

Петя Житов, племянник Егора Житова, нашего председателя, был моим другом с самого раннего детства. Учеба давалась ему с трудом, и он отставал от своих сверстников. Когда происходили события, о которых я рассказываю, я учился в четвертом классе, а он во втором (в каждом классе по две зимы сидел). Он очень плохо говорил, неразборчиво, многих звуков вообще произнести не мог, за что получил прозвище Барабка (что означало это слово, никто не знал).

Это было время, когда грамотных мужиков в деревне можно было пересчитать по пальцам. Ну, кто из нас грамотный в Малом Перелазе был? Егор Житов, мой отец, Панкрат Булгаков, и все. Бабы сплошь были неграмотны. Школу открыли уже при советской власти. Поэтому грамотным считали того, кто умел читать и писать. Те, кто умел читать и не умел писать, считался малограмотным. Неграмотные, как моя мама, не знали букв. Естественно, тяга к грамоте была громадная. Когда я пошел учиться, мама высказала свой восторг следующим образом.

— Научится читать, — сказала она мечтательно, — будет кому письма писать.

Писем мы ни от кого не получали, поэтому, видимо, время, когда я научусь писать, она ожидала как наступление чего-то особенного в нашей жизни, вроде большого праздника.

— Больше грамотных, — сказал отец, — меньше дураков.

Сам он три года учился в церковноприходской школе и понимал, что такое грамотный человек.

Бабка Парашкева свое отношение к моей предстоящей учебе показала по-иному. Она скептически отнеслась к ней.