Я тогда тебя забуду

— Вы и Тоню помните?

— Так же, как вас.

— Она была скрипачкой, солисткой. На гастролях за рубежом заболела, год пролежала дома и умерла незадолго до кончины мамы. Последнее время мы жили с ней вместе.

Господи, до чего печальна жизнь, когда она подходит к концу.

— А вы помните, как пели у нас? — спросила вдруг Галина Дмитриевна.

— Помню. Очень было смешно?

— Смешно? Да, но и очень хорошо. «Я тогда тебя забуду, ягодиночка моя, когда вырастет на камушке зеленая трава».

— Так ведь и в самом деле я вас обеих не забыл, — заверил я Галину Дмитриевну.

— Мы с Тоней тоже о вас часто вспоминали. Когда было плохо, скучно, тоскливо, какая-нибудь неприятность, так Тоня говорила: «Галя, ты помнишь, как Ефим у нас пел и плясал?» И принимались хохотать и плакать.

Вошла жена, я познакомил их, а жене сказал:

— Это моя самая первая любовь. Их было двое — Галина Дмитриевна и сестра ее, Тоня. Я был такой молодой, что любил их обеих сразу.

Галина Дмитриевна заплакала и начала прощаться.

Когда она вышла, жена сказала:

— Должно быть, очень хорошая женщина.

А мне подумалось, что она одинока.

БРАТЬЯ КОКОРИНЫ (Окончание)

I

Сразу после окончания войны я служил в группе советских оккупационных войск в Германии. Туда-то ко мне и пришло первое мирное письмо из дома. В то время по почте ходили еще бесплатные треугольники, одна сторона которых служила конвертом, где надписывался адрес, а на другой, внутренней, стороне и было собственно письмо.

Я взял треугольник, взглянул на него и испытал страх: адрес был написан детской рукой (письма мне обычно посылал отец). «Неужели что-нибудь случилось с отцом?» — подумал я. Но, вскрыв письмо, успокоился. Оказалось, что отец уехал по делам в областной город, а письмо мама продиктовала соседской девочке, потому что сама была неграмотной: она не только не умела читать и писать, но даже не знала буквы.

Длинное письмо изобиловало приветами и поклонами, сообщениями об урожае и погоде и заканчивалось слезами, укорами и просьбами:

«Ну, ладно. Я уже и не знаю, ждать мне или нет Саньку, Ивана и Василия — похоронки от всех пришли. И все смертью храбрых, и все за Родину. Хоть и не верю, что погибли, но пока че делать? Всю жизнь, видно, ждать буду, пока не умру. Но ведь война-то кончилась, проклятая. И все живые по домам собираются. У нас, пока война шла, только Егор Житов, председатель наш, да отец твой были из мужиков-то. А сейчас собираются, приходят. Но ты-то, Ефимушка, почто не едешь? Может, и ты где-нибудь лежишь в больнице искалечен и правды нам сообщить не хочешь, расстроить боишься? Недавно о таком случае по радио передавали. Вышел из больницы обгорелый командир, а домой боится показаться — уж больно на лицо-то страшон. Дак ведь если и с тобой-то так же, все равно приезжай. Не гляди ни на что. Ты любой нам дорог. Вот ведь и Вася Барин и Коля Козел воевали, и живы остались, и приехали, хоть ждать их больно-то некому. А мы-то ведь с отцом ждем тебя как бога. Приезжай, Ефимушка. Ты один, самый последний у нас остался, порадуй стариков. А посмотрел бы ты на братьев Кокориных, на Васю Барина и Колю Козла. Ох, посмотрел бы ты на них, не узнал бы, какие они баские-то стали. А здоровые. Особенно Вася; хоть и хромой, а как Якорь чалый, — помнишь, у нас в коммуне жеребец первый был, в конюшню не проходил. И у обоих вся грудь в орденах. Вася насовсем в колхоз вернулся, а Николай, тот в армии, говорят, на всю жизнь остался. Муки-то какие терпеть! Приезжал ненадолго. Ты ведь, может, помнишь их обоих?»

Конечно, я помнил Васю Барина и Колю Козла. Странно, что она спрашивала, не забыл ли я их. Разве таких людей забывают?

II

Через год после окончания войны я приехал в гости к родителям. Узнав о моем приезде, в дом к нам валом повалил народ. Смотрели на меня, изучали, спрашивали, слушали и вспоминали своих детей и братьев — моих сверстников, живых и павших. Всех, кто убит, жалели, тех, кто жив остался, хвалили, а о Коле Козле говорили даже, что о нем сообщали по радио.

Пришел и Вася Барин. Невозможно представить, как я был рад ему. Огромный, можно сказать, могучий мужик, богатырского сложения, с мощной бородой, кое-где подернутой сединой, вошел, прихрамывая, вытер тщательно ноги о коврик, извиняющимся взглядом показал на кирзовые сапоги.

— Да ниче, ниче, Василий, проходи ужо так, не больно-то чисто у нас, — сказала мама, радуясь его приходу.

Вася прошел осторожно по половику, обнял меня:

— Жалко, ох как жалко, Ефим Егорович, что вы Колю-то нашего не видели. Он ведь был в прошлом годе. Все о вас спрашивал. Он ведь слышал, когда на фронте был, что на вас похоронка пришла. Уж больно он вас любил.

Мне тоже до слез было жалко, что я не повидал Колю. Мало-помалу мы разговорились с Васей. Отец был на работе, мама села рядом и в течение всего нашего разговора молчала, лишь изредка вытирая слезящиеся глаза уголком головного платка. Я посмотрел на нее, она виновато объяснила: