Я тогда тебя забуду

— А вчера папаша доро́гой бредил. Запрягай, говорит, да так ясно-ясно. И смотрит куда-то мимо.

Утром ни свет ни заря я побежал в баню. Дед услышал, что я пришел, попросил:

— Скажи, чтобы все пришли. Попрощаться хочу.

Вскоре баня была полна народу: бабка Парашкева, мама, отец, Иван, Василий, Санька, тетка Таня.

— Вот я ныне отхожу в путь всей земли, — с трудом произнес дед. Оглядел всех внимательно. — Состарился я и насытился днями жизни. Ну, что же. Оставайтесь с богом, живите дружно.

Дед махнул рукой. Я подошел, взял его за руку; он очнулся, сделал попытку сжать мои худенькие пальчики своей огромной и тяжелой рукой и что-то тихо произнес. Я не понял, переспросил:

— Че ты, дедушка, сказал?

— Ты не бойся меня, когда умру.

— А че тя бояться?

— Дак ведь все боятся покойников-то.

Я прижался к нему щекой. Он всхлипнул. Две мутные слезы медленно вышли из серых глаз, потекли по старческому лицу и затерялись среди бесчисленных морщин.

Вечером у деда началось борение жизни со смертью, уход с этого света, последний час. Дед впал в беспамятство и тихо прошептал:

— Туман. Кругом туман.

Но тут он зашелся глубоким и гулким кашлем, побелел, его бросило в дрожь и в пот. Тело сотрясалось. Измученный, он медленно откинулся на подушку. Он был так слаб, будто его покинули последние силы. Я онемел от ужаса. Мама смотрела на него широко открытыми глазами.

Сильными движениями всего тела дед старался стряхнуть тяжесть, которая давила на него. Он хотел что-то сказать и шевелил языком, но был не в состоянии издать ни звука. Глаза его горели, лицо выражало боль. Пальцы двигались беспорядочно, пот выступал крупными каплями. Наконец он приподнялся на обеих руках и бросил на нас страшный взгляд. Он хотел показать на что-то рукой, поднял ее вверх и упал на бок, издав стон.

— Отходит, — прошептала бабушка. По щекам ее покатились слезы.

Я бросился к деду.

— Куда тя несет? — крикнула мне бабушка. — Дай умереть спокойно!

Дед вздохнул и, умиротворенный, заснул. Грудь его поднималась и опускалась. Дыхание с присвистом успокоило всех. И все начали расходиться.

Утром, лежа на полатях, я понял: произошло то, чего все ожидали.

Бабушка громко говорила, рассказывая кому-то о последнем дне жизни деда Ефима:

— Изошел вечером. Спокойно умер, тихо. Испустил дух, будто уснул. Ой, намаялся, что и говорить, намаялся. А когда из бани в дом внесли с холода-то, отпотел весь, мокредью покрылся, как вещь какая.

Я слез с полатей и увидел своего деда в домовине на столе. Он лежал, мне казалось, веселый, будто скрывал улыбку. Я вспомнил, какие глаза были у него в предсмертную минуту. В его последнем взгляде, значит, была радость, и это чувство запечатлелось в застывшем выражении лица. Оно было одухотворено покоем, который сообщила ему смерть.

Вскоре началось прощание.

— На кого, кормилец, покидаешь, кому приказываешь, поручаешь? — плакала по покойнику бабушка.

— Не взмахнется ли гробова доска? — причитала, вторя ей, старуха.

Бабушка то выла, то утихала и давала указания.

— Егор, — говорила она тихо в перерыве между причитаниями, — сходи к Авдотье-Мишихе да принеси от нее ведро самогонки. Она обещала. Позаботься о гостях-то. — И уже через минуту продолжала голосить, обращаясь к покойнику: — Не возговоришь ты ко мне ледяными устами!

Бабы выли, причитали и плакали. Голосили кто во что горазд. Каждая старалась, чтобы ее было слышно, каждая напускала на себя скорбный вид. Особенно неистово голосили старухи.

Но вот гроб закрыли. Смерть деда предвидели, поэтому все было рассчитано. Гроб был из старых выструганных досок. Обивать его не стали. В деревне не жалеют потратиться только на праздники. На все остальное — жесткая экономия, у кого по бедности, у кого из бережливости.

Мужики взяли гроб на руки. Вынесли из избы, поставили на дроги.

Мне было жалко деда. Когда я увидел, что его выносят, со стоном бросился за гробом. Отец ответил командой:

— Ну давай, передние, шире шаг!

И повезли деда Ефима на землю родительскую, на кладбище, или, как его называли в деревне, жальник.

Мне не позволили отдать последний долг деду: на похороны не взяли.

Вечером был «горячий» стол, заупокойный обед, кутья. Подавали блины. На верхосытку, на заедку, давали кисель.

Выходя из-за стола, гости благодарили:

— Ну, спасибо деду Ефиму, выпили и закусили на славу.

И после этого, казалось, никому из них не было никакого дела до того, кого они еще в полдень оставили лежать под крестом. О деде Ефиме никто уже не вспоминал.

Наутро отец прикрикнул на бабушку, которая принялась было голосить:

— Прекращай, бабка! Вытьем покойника не воскресишь.

На девятый день кончины устраивались поминки. Снова был заупокойный стол.

Когда застолье расшумелось, бабушка прикрикнула:

— Тише вы, разорались! Али не слышите? — Когда поутихло, произнесла шепотом, испуганно: — Слышите, в трубе гул? Это его душа пришла.

Все замолкли, потом начали читать заупокойную молитву. И опять стали шуметь.

Потом отмечали сороковой день и пили, чтобы душу деда Ефима пустили в рай.