Я тогда тебя забуду

Женщин в Егоре Житове привлекал необыкновенный ум, искусство говорить. В сравнение с ним не шел ни один деревенский мужик. Известно, что деревенские женщины ум часто ценят выше, чем красоту. Огромная физическая сила также не могла пройти мимо их внимания. Егор Житов мог заставить любого уважать его, умел повелевать. Это тоже не проходило незамеченным. Поэтому женщины выделяли его и готовы были слушать и подчиняться. А то, что Егор Житов не пил, как все остальные мужики в деревне, делало его в их глазах человеком редких достоинств.

Из частых стычек с мужиками Егор Житов всегда выходил победителем. Одних он убеждал, покорял своей логикой и пониманием дела, других умел высмеять, напугать или озадачить. Поэтому он взошел на деревенском небосклоне быстро и ярко, как солнце, и оставался там и весной, и летом, и осенью, и зимой, и в вёдро, и в непогоду — так до самого конца своей жизни.

Даже мы, мелюзга, еще не понимая ничего, радовались, что в нашей деревне появился такой человек. Моему самолюбию льстило видеть отца рядом с Егором Житовым.

Как-то вспоминая эти первые дни дружбы, отец сказал:

— Ты, Егор Селиверстович, мне новую жизнь открыл.

На это Егор Житов ответил:

— А я с тебя, Егор Ефимович, и жить пошел. Если бы ты не поверил мне, а взял сторону Степана Фалалеева, так не знаю, что у меня получилось бы. Может, я из деревни уехал бы.

Вспоминая прошлое, я отчетливо вижу, что именно Егор Житов, этот великий мужик, вдохнул в мою душу огонь желаний, поднял меня над идиотизмом деревенской жизни. Я полюбил его навсегда, и любовь эта могла уступить по силе только бесконечной любви, которую я испытывал к маме.

ИВАН ЕДЕТ В ГУБЕРНИЮ

Егор Житов пришел к нам вечером и сообщил, что Иван, мой старший брат, поедет в губернию на комсомольскую конференцию. Губернией в те времена в деревне называли главный губернский город.

— Ты что глядишь, как гусь на зарево? — спросил Егор, видя, что Иван оторопел.

— Дак ведь как? — спросил, ничего не понимая, Иван.

— А вот так и поедешь, — ответил спокойно Егор. — Сходишь завтра в волком комсомола, там тебе документы дадут, поговорят с тобой, может, деньжат подбросят немного.

Утром Иван убежал в волость. Вернулся с бумагой и деньгами. Мы бумагу посмотрели, потрогали, только что на зуб не попробовали. Особенно мне понравилась круглая печать — там колоски выписаны тонкие-тонкие, серп и молоток и по кругу написано что-то. Я еще читать не умел, хотя считал уже до ста.

— Ты мотри, Иван, заверни ее в тряпку, гумагу-то эту, — наставляла бабка Парашкева. — Не дай бог размочишь да печать смоешь, тоды и гумага недействительной будет.

Она, правда, в губернии не была, но о том, что «гумагу» надо беречь, слышала от бывалых людей.

— Без этой гумаги тебя нигде не примут. Не потеряй мотри, — снова и снова наставляла она Ивана.

Мама боялась предстоящей поездки Ивана на конференцию, но виду не показывала.

— Ну чего уж больно-то горевать. Небось там костомольцев-то (мама умышленно называла Ивана костомольцем) много будет. И помогут, и подскажут, — говорила она Ивану. — Так ты уж больно-то не бойся. Я хоть сама и не бывала, да рассказывают, что уж больно-то страшного ничего нет. Приходят и оттуда живые.

Я не мог понять, не то мама шутит, не то говорит всерьез. А отец много не любил говорить:

— Ну что вы все как курицы перед дождем? И в губернии люди живут. Такие же, как мы с вами.

Отец меня успокоил. Немного слов высказал, а спокойно на душе стало. Иван, видно, приедет все-таки из губернии. Зато всего повидает!

Разговоры о городе бередили мою детскую душу, оживляли в ней давнюю мечту об ином, недеревенском мире.

Иван собрал путевую суму из бересты. Маме, конечно, было лестно, что ее сын один из всей деревни поедет в губернию (виданное ли дело?!), на какой-то съезд, не просто так, не картошку или огурцы на базаре продавать.

Поэтому мама сказала Ивану, когда тот совсем уже собрался в город:

— С беленькой котомкой Христос по пути!

При этом глаза ее увлажнились и заблестели. Она даже пошутила:

— Бог про то весть, что в котоме-то есть. А ведомо лишь тому, кто несет котому, нашему Ивану.

Последний вечер сидели долго, не спали, жгли лучину и обо всем говорили. Предстояло великое событие. Но главную мысль можно было бы выразить так:

— Ты, Иван, там поосторожнее. Город, он мужика не любит. Рот не разевай.

Когда я назавтра проснулся, Ивана дома уже не было. Они с отцом, оказывается, уехали с первыми петухами.

Отец вернулся к следующему вечеру. Сказал, что Ивана на поезд посадил: весь день по железной дороге ехать будет.

— А вот обратно — не знаю как. Ума не приложу, — сказал отец. — Встретил бы, да ведь когда он обратно поедет, бог один знает. Ну, видно, до Большого Перелаза сам доберется, а уж туда я подъеду за ним.

На следующий день к нам зашел Егор Житов. Об Иване говорил:

— Хороший парень у вас. И головастый. Вот поучить бы, какой человек-то из него вышел бы! Правда, горяч. Ух, кипяток! А потому, что справедлив. Запальчив, как спичка, — чиркни и загорится. Но душа — с чувством к людям, с любовью. Пылкий к добру.