Я твой день в октябре

– Надь! – Лёха перебил её мысль о пользе моросящих потихоньку дождей. – Ты скажи, что хочешь сказать. Я готов. Мне трубку повесить?

– Дурной ты, Малович, – Надя засмеялась. – Ладно. Добавил ты мне смелости. В общем, приходи ко мне. Сейчас приходи. Ты откуда звонишь?

– От парка.

– Так это рядом. Десять минут ленивого хода. А ты спортсмен. За пять минут так же лениво и дойдешь. За желтым гастрономом на углу спуск внутрь квартала. Спустишься, увидишь двухэтажный дом из белого кирпича. Он там один такой. Второй подъезд. Второй этаж. Семнадцатая квартира.

– Ты одна дома? – Лёха почувствовал, что дыхание замерло. Как перед прыжком в снежный сугроб с четвертого этажа своего панельного уродца.

– Нет. С мамой. Она – Лариса Степановна. – Надя тоже почему-то говорила странным прерывающимся голосом, который бывает только при неровным дыхании. – Симпатичных и умных парней она не ест. Уважает, наоборот.

Чай попьём. Мама с тобой познакомиться мечтает.

– Так прямо мечтает!? – засмеялся Лёха. – Так ты про меня уже всем доложила?

– Пока одной маме. Она – мой лучший друг. Ну, давай. Жду.

Повесил Лёха трубку, прислонился лицом к уцелевшему стеклу будки и долго, минут пять следил за одинокими каплями, как в пропасть бросающимися с крыши будки на тротуар. Они разбивались в мелкие дребезги и переставали быть каплями, вливаясь в общую грязную лужу. Тётка на скамейке сидела в той же позе и похожа была на плохо установленный памятник, который накренился к земле и мог упасть.

– Да, блин. Жизнь, собака. Творит, что хочет. Но любую жизнь надо знать и уважать. Иначе никогда ничего путного не сделаешь.

Эту мысль он донес прямо до двери подъезда в двухэтажном доме из белого кирпича, который наверняка вся округа звала «белой вороной». Все остальные здания были больше, выше, но хуже.

– Эх, блин, всё равно когда-то надо и с мамой познакомиться. И с папой. А её надо моим показать. Да… Серьёзно всё заворачивается.

Кожаную с прошитыми узорами огромную дверь, Надя открыла раньше, чем он разглядел кнопку звонка. Она прислонилась к нему всем телом на секунду и взяла за руку.

– Сначала на кухню. Чай, конфеты, эклеры и бутерброды.

И вот тут глаза Лёхины так вытаращились! Даже неловко стало. Прихожая была устлана вроде бы ковром тёплого светло-коричневого тона. Но это был не ковер, а сам пол. Стены огромной, квадратов в двадцать, прихожей, выложены были из зеркальной плитки такого же коричневого тона и отражались друг от друга, создавая эффект отсутствия стен вообще. На стенах как по линейке были ввинчены в стекло аккуратные бежевые пластиковые плафоны, формой напоминающие морские ракушки. Из них на пол кругами падали тёплые лучи и расползались радужными кольцами по ковру. Возле каждой из четырёх стен стояли высокие матовые коричневые подставки для больших ваз, из которых свисали ветвями тонкими розы, лилии, и неизвестные Лёхе цветы, оранжевые в коричневую крапинку.

– Осень же. Откуда цветы? – шепотом спросил Лёха, чувствуя сложный аромат цветочного коктейля.

– У папы на работе оранжерея есть. Общая. Одна на весь обком. Раз в неделю нам их меняют на свежие. – Надя засмущалась почему-то и за руку втянула его на кухню, огромную как главный зал в квартире Маловичей.

– Здравствуй, Алексей! – с фигурного, удивляющего формой гнутых ножек стула, стоящего у круглого, покрытого изумрудной накидкой стола, поднялась эффектная черноволосая женщина лет сорока пяти в потрясающем золотистой вышивкой дорогом халате. Сверху донизу по халату спускались и поднимались золотистые змеи и маленькие весёлые дракончики. – Какой ты красивый, мощный юноша. Ну, садись. Надя мне о тебе много рассказывала хорошего. А я хочу послушать тебя самого. Поговорим?

– Здравствуйте, Лариса Степановна! – слегка поклонился Лёха. – Поговорим, конечно. Только чего во мне хорошего я не думал никогда. Расскажу просто, что про себя помню

Все засмеялись. Неловкость первых минут ответственной встречи растаяла и через пять минут все трое пили экзотический и недоступный Маловичам цейлонский чай с конфетами московской фабрики Бабаева и бутербродами с черной икрой, которые Лёха раньше видел только в маминой книге о вкусной и здоровой пище.

Сидели и говорили долго. Намного дольше, чем сидят с людьми, которых позвали в гости для приличия и больше никогда не увидят.

И Лёха печенью почувствовал, шестым или даже седьмым чувством уловил ту флюиду, которая здесь, на кухне, была одна на всех троих. Добрая флюида. Такая обычно и всегда в жизни Лёхиной объединяла только близких родственников. И сейчас она чётко обозначила безусловное начало новой, совсем другой, неведомой до этой минуты жизни и крутой поворот судьбы в ту сторону, о которой он раньше никогда и не слышал.

3.Глава третья