Я твой, Родина

Тут Николай прервал письмо и несколько минут смотрел прямо перед собой немигающими и ничего невидящими глазами. Затем горько тряхнул головой и продолжал:

«Сегодня мы пришли с занятий мокрые, грязные, усталые. Обсушились на солнце и говорили о наших матерях. Ребята мне сказали, что, когда я рассказываю о тебе, им кажется, — это я об их матерях говорю. А когда каждый рассказывает о своей, я тебя вспоминаю, моя хорошая, родная.

Ты пишешь мне, что у тебя все в порядке. Но я чувствую по твоим письмам, что ты грустишь. Не пеняй, родная, на свою судьбу — судьбу ждать сына. Глянь веселыми глазами — все будет хорошо. Ты можешь быть уверена во мне. Знай, что Колька твой не хуже других.

Ну, пока, дорогая мамочка. Не грусти, ничего с твоим сыном не случится: он не один. Шлют привет тебе все наши ребята. Будь здорова. Крепко обнимаю и целую тебя. Твой сын».

Поставив в конце жирную точку, Николай долго грыз карандаш, перечитывая написанное. Хотелось рассказать матери еще очень многое, значительное. О том, что он, сын обыкновенной крановщицы мартеновского цеха, чувствует себя «на гребне самой высокой волны, в океане мировых событий». Такое выражение Николай прочел как-то во фронтовой газете. Оно понравилось ему, запомнилось, потому что это была его мысль, только красиво выраженная.

Ему хотелось сказать, что он видит перед собою всю Европу, измученную, изождавшуюся. И они, бойцы Советской Армии, спасут ее от фашизма, отстоят от захватчиков. Надо спешить, надеяться не на кого: возмутительно медленно продвигаются там на Западе войска англичан и американцев…

Хотелось сказать матери, что он чувствует себя необычайно сильным, частицей непобедимой Советской Армии. Он, как неотделимый кристалл колоссального стального слитка…

Многое написал бы Николай, да не умел. Не находилось почему-то слов. И мысли сегодня у него бежали как то вразброд.

Он устало потянулся и раскинул руки. И словно почувствовал, что его руки легли на плечи товарищей. На чьи? Он перебирал в памяти всех — Василия Ивановича, капитана Фомина, своих автоматчиков, бригаду сталевара Шумкова на заводе, в которой прежде работал… Сколько их! И он сам готов всегда поддержать их. Вспомнились стихи из какой-то пьесы, которую он видел в заводском клубе:

На плечо мое склонись, страна родная,
Мне ничуть не будет тяжело.

Он хотел было написать эти строчки матери, но потом раздумал: «Еще забеспокоится, что мне трудно. Это же мама. Она всегда все по-своему понимает».

Николай еще раз перечитал письмо и добавил к фразе «шлют привет тебе наши ребята» крупными буквами: «сталинские гвардейцы».

«Ладно. Приеду — расскажу, — решил он, поставил три восклицательных знака в конце, и запечатал конверт. — А пока сама все поймет, гвардия — слово ясное».

Николай спрятал письмо в планшет: «Завтра почтальон догонит — отправлю».

Иван Федосеевич Фомин возвращался из соседней деревни, где в политотделе бригады только что закончилось совещание политработников. Он мог бы ехать на попутной машине, но ему хотелось пройтись пешком. Он любил, шагая, обдумывать предстоящие дела.

На совещании шла речь «об индивидуальном политическом воспитании личного состава частей и подразделений». На собрании Фомина ставили в пример, он умеет работать с каждым человеком в отдельности. Но Иван Федосеевич был невысокого мнения о своих успехах. Как старый коммунист, он редко испытывал чувство удовлетворения результатами своей деятельности.

Отвечая на приветствия шоферов автомашин, которые сновали по шоссе взад и вперед, подвозили батальону боеприпасы, горючее, Фомин думал про себя скептически:

«В лучшие записали! Вот если бы в батальоне уже все до единого солдата всегда мыслили и поступали как коммунисты — тогда другое дело!» Он ругал себя за то, что, выступая, не смог почти ничего полезного передать из своего опыта другим политработникам. «Разволновался, старина, растаял от похвалы! Надо было хотя бы сказать, что не все уж так хорошо, как со стороны кажется, что работы еще много… Где же самокритика, товарищ Фомин?»

Иван Федосеевич подходил к деревне, где стоял его батальон. Вид у капитана был недовольный, сердитый. Казалось, попадись ему кто-нибудь сейчас на глаза — распечет за что ни попало.

У крайнего домика, около дороги, на камне сидел лейтенант Малков. Фомин увидел и направился к нему: