Я твоя черная птица

Я позволила себе прикоснуться к этому юному прекрасному существу, которое всё еще продолжала считать неземным, и рука моя ощутила гладкость ее кожи, и шелк ее черных волос, и теплоту ее дыхания. Иногда мне казалось, что я смотрю на нее глазами Конрада, поэтому и восхищаюсь ею так незаслуженно. Вот и сейчас мне почудилось, что это не моя, а его рука прикасается к притихшей Корнелии.

— Странно, — сказала она тихо, — тебе сто лет, а ты совсем не такая старая… почему, а?

Я молча продолжала ее гладить.

— Я знаю, у тебя есть страшная тайна, и ты ее никому не рассказываешь.

— Да ты совсем дитя, Корнелия! У тебя до сих пор на уме сказки.

— Я просто ужасно не хочу стареть и хочу узнать твой секрет.

— Глупенькая, если б я такой секрет знала, я была бы сейчас так же молода и прекрасна как ты.

— А кто-нибудь помнит тебя молодой?

— Пожалуй, что и нет.

— А ты была красивой?

— В меня влюбился сам Людвиг-Леопольд.

— Надо бы взять у Леонарда ключи и взглянуть на твой портрет! — сказала Корнелия.

Я так удивилась, что даже отдернула руку.

— На какой портрет?

— Ну, на фреску у вас в подвале, где раньше была библиотека, а теперь барахолка. Ты разве не знаешь?

Я знала. На фреске была не я, а моя прабабка Исидора в обнимку с олененком.

— Понятия не имею, — проговорила я недовольно, — а тебе кто сказал? Леонард?

— Веторио.

Итак, я снова слышала про Веторио. И снова он совал нос не в свои дела!

— Даже так? Интересно, что этот рифмоплет делает в нашей барахолке?

— Не знаю, — пожала плечами Корнелия, — но раз Леонард дает ему ключи, значит, так надо. А что такого?

Она искренне не понимала моего недовольства, а я не смогла бы ничего толком объяснить, потому что со вчерашнего вечера одно только имя Веторио меня выводило из себя, не говоря уже о его выходках. Но даже если бы не он, а кто-то другой глазел на мою прабабку в подвале, меня это обрадовать не могло.

Объяснять мне ничего не пришлось: у Корнелии начались схватки.

Срок у нее был маленький, и всё прошло гладко. Мучилась она недолго и почти не стонала, а через час я уже выносила таз с последними сгустками. Потом она отлеживалась, и на лице ее не было ни печали, ни сожаления, только тихое торжество. А у меня… а у меня, как всегда, не было никакой жалости.

Сонита как-то спросила, почему я никогда не молюсь Богу. А я что-то соврала. Я знала, что молитвы не нужны. Никакого Бога нет и нечего ему молиться. Есть какие-то существа, которые могут гораздо больше, чем мы, и знают гораздо больше нас. Вот и всё. И им виднее. И жизнь моя давно уж была подтверждением тому, что жалость в этом мире не нужна, она только мешает.

Умудренная своим опытом, я смотрела на Корнелию. Странно, но она, как только умылась, причесалась и надела свое строгое платье, по-прежнему казалась мне существом неземным и недоступным. Даже после того, что я увидела! Солнце пробивалось через сосновые лапы и заглядывало в узкое окошко, по окошку ползали глупые мухи. На кровати спокойно сидела молодая красивая женщина, только что убившая свое дитя, а напротив на кривой табуретке — старуха, которая ей помогла.

— Спасибо тебе, Веста, — услышала я, — что бы я без тебя делала!

— Родила бы.

— Нет!

— Может, еще пожалеешь.

— Нет, Веста, нет! Я теперь свободна! Спасибо тебе!

— Не за что.

— Знаешь, я даже побаивалась тебя… а ты какая добрая!

— Я не добрая, — сказала я строго, — запомни это. Никогда не называй меня доброй, если не хочешь меня разозлить.

Она как будто что-то поняла.

— Прости, Веста…

И наклонилась ко мне и поцеловала в щеку. Губы у нее были нежные, как у ребенка, как у маленького Филиппа, который любил сидеть у меня на коленях и разглядывать книжки с рисунками. Мое сердце давно превратилось в камень, почему же оно опять стало болеть? Что с ним случилось после этого странного сна? Или не сна, а простой дурацкой песенки?

Возвращались мы порознь. Корнелия — через час, а я — когда уже стемнело. Как будто в знак того, что Бог на нас прогневался, на небе не было ни одной звезды, конь мой часто спотыкался, и повсюду мне мерещились призраки, впрочем, я их всё равно не боялась.

Возле утеса я привязала к деревцу коня, подошла к реке и разделась.

4

Больше всего я не любила пиры и праздники, особенно, когда съезжались гости со всей округи. У меня сразу прибавлялось забот. На пирах я, конечно, не сидела, я бегала по лестницам туда-сюда, помнила тысячу вещей и отдавала три тысячи распоряжений.

Уже на следующий день голова у меня болела больше, чем у самого беспробудного пьяницы, а ноги и спину ломило сильнее, чем у самых буйных танцоров.

На этот раз наш южный сосед граф Эглиа привез с собой целую актерскую труппу, которую я с трудом разместила в новом, еще не до конца отстроенном флигеле. Артисты были веселые и неприхотливые и в общем мне понравились. А один из них, почти что мой ровесник, умудрился поцеловать мне руку и поблагодарить за заботу, чем окончательно примирил меня с приездом такой шумной толпы. Я пришла к себе, отдохнула, собралась с мыслями и решила, что на представление пойду обязательно.