Я убью тебя, менеджер

Место происшествия оказалось аж на дамбе, но об этом мои крайне молчаливые спутники сообщили лишь спустя час непрерывной тряски по питерским дорогам, когда я вслух начал выражать свое неудовольствие долгой поездкой.

– Уже подъезжаем, – успокоил меня грузный усатый мужик с капитанскими погонами на форменной куртке.

Второй, молодой парнишка, следователь управления, тут же воспользовался этим разговором как поводом, чтобы осторожно выведать у меня:

– А как вам у нас живется? Наверное, документы часто проверяют? А вы из какой страны к нам приехали?

Я оглядел его простое добродушное лицо, и мне внезапно стало весело:

– Я есть зулус с именем Чак-чупа. Я приехать к вам из страны Верхний Зулусия. Я есть сын верховный вождь Зулусия. Спасибо за внимание.

Капитан повернулся ко мне всем корпусом, укоризненно покачал седой головой и спокойно сказал:

– Не пизди, Зарубин. А то я тебя не помню.

Я изумленно уставился на капитана, но ничего в его лице не говорило мне, где бы я мог его видеть.

Капитан ухмыльнулся, достал «Беломор» и неспешно закурил, явно наслаждаясь произведенным эффектом.

Впрочем, я все равно вспомнил его раньше, чем он представился, – сержант Петр, сумасшедший сержант Петр из Курортного РОВД, а потом и участковый, навечно приписанный к пансионату «Морской прибой».

Это началось двадцать лет назад. Тогда я лет пять подряд посещал интерлагерь, его дискотеки, спортзал и даже столовую, как полноправный обитатель, используя свою черную кожу, плоский нос и толстые губы как пропуск туда, куда простым смертным обитателям Курортного района вход был заказан.

Меня разоблачил Валера. Этот сукин сын однажды застукал меня зимой в «Домике лесника» в компании с медсестрой пансионата и литровой бутылкой водки. Все бы ничего, но мы сидели не внутри, в тепле и уюте придорожного ресторанчика, а снаружи – за столом, покрытым полуметровым слоем снега. Вдобавок мы пели. У медсестры, даже имя которой я сейчас не упомню, в руках была гитара, и мы пели – нет, не пели, а орали «Поворот» некоего А. Макаревича, популярного в СССР поп-идола, а ныне поп-кулинара.

Цепкий глаз бойца комсомольского оперотряда ухватил вопиющее несоответствие моего имиджа имиджу типичного черномазого гостя из какой-нибудь братской Гваделупы. А цепкий ум комсомольского бойца подсказал владельцу, что за этим странным черномазым надо бы проследить – дабы не случилось какой-нибудь беды типа замерзания в снегу по глубокой пьяни или обворовывания бумажника по случаю еще более глубокого разврата.

Так Валера пришел по перегарному следу ко мне домой, в хрущевку поселка Комарово, где я как раз пользовал удачно склеенную медицинскую сестричку. К чести Валеры, он дождался, когда мадемуазель меня покинет, и только после этого позвонил в дверь.

Как он потом мне рассказывал, тогда он был абсолютно уверен, что раскрыл подпольный притон, где с далеко идущими пропагандистскими целями наемники империализма развращали наших братьев по социалистическому лагерю.

И не надо смеяться – я, к примеру, Валеру очень даже понял, когда он предложил мне бежать из притона, пока не явились хозяева. Но поскольку у меня еще немного плескалось в бутылке, мы решили исследовать ее до дна и лишь потом отправиться на свободу.

Так я познакомился с Валерой Васильевым – тогда студентом физико-механического факультета Политеха и командиром комсомольского оперотряда, а ныне подполковником убойного отдела ГУВД. И тогда же я познакомился с Петром.

Дело в том, что на тот момент моя маменька как раз отчалила из страны с каким-то очередным, любезным ее сердцу студентом-марроканцем, оставив мне, восемнадцатилетнему оболтусу, двухкомнатную хату и двести рублей десятикопеечными монетами, уложенными в бутылку из-под шампанского, – была в Союзе такая любопытная форма копилки, которую маменьке, видимо, было очень влом тащить за рубежи.

Так вот, в этой самой хате мы с Валерой загудели на неделю, пока соседи не вызвали участкового, Петра Шмакова, – ОМОНа ведь в СССР еще не придумали.

Дальше рассказывать неинтересно – втроем: я, Валера и Петр – пропили даже занавески на окнах, а потом я неожиданно поступил на гидрофак Ленинградского политехнического института и решил завязать с пьянством до первой стипендии. Стипендию мне там ни разу не выдали, ибо учился я весьма посредственно, так что пить я прекратил надолго.

С Валерой мы с тех пор надолго и не расставались, а вот Петра на своем жизненном пути я как-то потерял.

– Ну здравствуй, Шмаков, – сказал я капитану милиции, протягивая ему свою черную руку.

– Здорово, вечно пьяная обезьяна, – потянулся ко мне обниматься Петр.

Пока мы братались, я заметил разинутый рот и вытаращенные глаза следователя и еще более удивленные глаза водителя.

Но что мне было до этих людей? Я искренне обрадовался Петру, как радуются всякому свидетелю своей молодости и безалаберности.