Я убью тебя, менеджер

Я дочитал до конца, и до меня дошло, что за люди заняли лучшие места в зале.

– Про партийную карьеру кто добавил? – спросил я со сдержанным негодованием в голосе.

– Ну я, – пожала плечами Марта. – А что?

– Теперь иди, глянь в зал, остроумная ты моя, – сказал я, раздражаясь уже не на шутку.

Марта тут же встала и ушла.

Миша с Марией ворковали на диване, не отвлекаясь на постороннюю суету, но, когда Марта вернулась в гримерку, Миша даже привстал с дивана, испуганно глядя на ее перекошенное лицо, которое Марта старательно прикрывала ладошкой:

– Ты чего, Марта?

Марта перестала сдерживаться и засмеялась в голос, отняв от лица руки:

– У нас там партсобрание намечается. Ползала партийных карьеристов дожидаются сеанса уринотерапии.

Миша улыбаться в ответ не стал, а, напротив, испугался:

– А я говорил, что с этими долдонами не шутят. Долдоны все, что касается партийной карьеры, воспринимают очень серьезно. Иван, может, ну его на фиг? Скандальчик может получиться.

За меня ответила Марта:

– Скандал может получится только в одном случае – если его осветит пресса. А здесь, кроме нас, никого из коллег нет. Да если бы и были – кто это поставит в номер?

Тут как раз вернулся из разведки Берутли, очень довольный и воодушевленный:

– Я столько дураков разом еще никогда в жизни не видел, – сообщил он, потрясенно выкатывая на меня покрасневшие глазки. От него вдруг пахнуло коньяком, но держался наш оператор спокойно, и я подумал, что мне показалось.

– Пожалуй, эту пленочку можно будет потом неплохо запродать… – задумчиво почесывая грязный нечесаный загривок, продолжил Берутли.

– Как это – «запродать»? Нет-нет, ничего нельзя «запродать»! – встрепенулась Камминг. – Я оплачиваю съемку, значит, запись принадлежит моей телекомпании.

В дверном проеме показался мужик в строительной спецовке:

– Хозяева! Куда антураж ставить?

Марта пошла указывать диспозицию рабочему сцены, а я отвел Берутли в уголок и, прижав там его как следует, выторговал себе пару больших глотков коньяка прямо из теплой фляжки, которую этот алкоголик прятал в батарейном отсеке телекамеры.

Тут мне, конечно, все стало совсем не страшно, а, напротив, крайне интересно, и, облачаясь в роскошный бухарский халат, одолженный из Мишиных закромов специально для этих съемок, я уже почти не волновался.

Марта, я и Миша вышли на сцену и расселись за большим столом, который сейчас как раз заканчивали сервировать двое невозмутимых официантов из соседнего с ДК ресторана. Услуга, кстати, оказалась поразительно дешевой – всего пятьдесят долларов к счету за доставку, зато сколько комфорта!

Я восседал ровно посередине стола и, когда официанты, закончив работу, отошли в сторону, громко скомандовал:

– Занавес!

Неторопливо поднялся видавший виды занавес, и я еще раз увидел сотни завороженных лиц, разглядывающих сцену в предвкушении оптового прощения грехов и вознесения к карьерным вершинам.

Марта уверенным движением взяла со стола радиомикрофон и заорала с узнаваемыми интонациями конферансье боксерского матча:

– И-и-ита-а-ак! Пе-е-ре-ед ва-ами-и са-а-ам Ве-е-еликий Хранитель Печати Госзнака! Король пигмеев Евроазиатского Союза молодежи! Джо-о-он! Бо-о-ойн-тон! При-и-и-и-истли!!!

Она почти не подглядывала в бумажку, лежавшую на столе, но вот я совершенно забыл свой текст. А когда Марта ткнула мне микрофон в руку, одновременно потерял дар речи и стеснялся подсмотреть текст из бумажки на столе. Мне показалось, что все увидят, как я подсматриваю.

Идиотскую паузу удачно заполнил Берутли, уронивший штатив со сцены прямо в зал, и, пока все таращились на первую жертву сеанса магиотерапии, какого-то хмурого мужика в деловом костюме, которому штативом отдавило ноги, Марта ткнула меня локтем в бок и возмущенно прошипела:

– Да не смотри ты в текст, дубина. Говори от балды! Ты кем себя возомнил, Станиславским? Ты же, бля, Король пигмеев! Давай уже, рожай!

В голове у меня что-то щелкнуло, и я встал. Я больше не видел в зале лиц – передо мной была колыхающаяся биомасса, толпа законченных кретинов, которых не исправит даже могила, потому что могила не исправляет, а подытоживает.

Мне подумалось, что будет правильным и крайне своевременным, если я сразу покажу этим людям, что считаю их идиотами. Я отодвинул заготовленный текст в сторону, взял со стола литровую бутылку водки и со звонким щелчком открыл ее.

В зале стояла гробовая тишина, я слышал даже характерный рваный ритм дыхания взволнованной Камминг, устроившейся на приставном сиденье в первом ряду. В руках Мария держала фляжку виски, и это обстоятельство совсем успокоило меня.

Я налил себе полстакана водки и тут же выпил ее всю, без остатка. Зал шумно сглотнул вслед за мной, вздохнул и немедленно затих в ожидании следующего чуда.

– Вы все – придурки! – бросил я в зал совершенно искренне.

– Чудо, чудо! Я могу ходить! – заорал мне в ответ сидевший в первом ряду Петр Шмаков, припершийся сюда прямо в форме капитана милиции, хотя мы специально договаривались, что он переоденется в цивильное.

Петр встал, повернулся к залу лицом и еще раз сказал, разводя руками:

– Великое чудо, граждане.

Он еще раз показал руками, как показывают рыбаки, какое это было большое чудо, после чего полез на сцену напрямик, хотя ступеньки были от него в двух шагах.

Вскарабкавшись, Петр прошел вдоль стола, присматриваясь к закускам, и сел слева от меня, поближе к красной рыбе и икре.

Пока он накладывал себе на тарелку закуску и примерялся к бутылке водки, прибившейся к моей тарелке, голос вновь подала Марта, успевшая пропустить стаканчик-другой мартини из огромной пятилитровой канистры, установленной посреди нашего стола:

– Респектабельный энурез! – страстно закричала она, отобрав у меня микрофон. – Когнитивный диссонанс! Рюмки прочь от нетрадиционной медицины!

Зал потрясенно молчал, только старушки на задних рядах принялись озабоченно перешептываться.

Берутли начал было делать панораму по залу, медленно поворачивая камеру от стенки к стенке, но опять внезапно оступился и рухнул со сцены, на этот раз не только со штативом, но и с камерой. Надо было все-таки отобрать у него фляжку, подумалось мне.

Мне также показалось, что хмурый мужик в деловом костюме, на которого сейчас рухнул Берутли, однажды уже побывал в подобной переделке, но ни этот деловой мужик, ни даже Берутли не издали ни звука в напряженной тишине огромного зала, и я решил, что ошибся.

– Либералам и инвалидам – быть! – вскричал вдруг я, сам себе удивляясь.

Марта тут же передала мне микрофон, и я заорал от души:

– Нет Минздраву, амнезии и паркингу! Щуплые рабочие сопла – в бюрократов России!

Петр наконец забрал у меня водку и налил себе, но заодно честно плеснул и в мой стакан. Я благодарно кивнул ему, взял свой стакан и отхлебнул оттуда пару глотков.

– Шире чакры, товарищи! – воззвал я затем, внимательно оглядывая первые ряды, – дальше я просто ничего не видел.

Несколько человек, сидящих возле самой сцены, раскрыли блокноты и теперь деятельно записывали там неведомые тексты, время от времени озабоченно поглядывая на меня.

– А-а-а-а-а-аИ – вдруг донеслось отчаянное из середины зала, и я увидел Васильева, спасибо хоть в гражданской, в вытертой до белесых полос кожаной крутке и мятых милицейских брюках с красным кантиком по бокам. Валера стоял посреди зала и кричал в потолок:

– Заебало родное правительство! Как же оно заебало, граждане! Где наши пайковые?!

– Долой самодержавие! – потом неожиданно продолжил он, пробираясь поближе к сцене.

Я увидел, как бабки из задних рядов достали из объемистых сумок бутыли с водой и тоже направились к сцене – заряжать положительной энергией, не иначе. Некоторые, помимо бутылей, несли еще какие-то скульптурные композиции и даже иконы.

Васильев явился к нам на сцену, забравшись, как положено, по лесенке. Он по-хозяйски передвинул свободный стул с конца стола в самую середину и уселся рядом со мной, тепло мне улыбаясь.

Петр немедленно плеснул ему в пустой стакан, и Васильев на автомате поднял его, заорав во всю глотку:

– За что пьем, мужики?

В зале поднялось осторожное, но внятное гудение. Марта, на мой взгляд уже вполне набравшаяся, вдруг встала, деятельно постукивая вилкой по стакану. Потом она нашла микрофон, взяла его в другую руку и проникновенно сказала в пространство:

– Господа! Вы энергоинформационные звери, господа! – после чего залпом выпила свою водку, села и закусила красной икрой.

Следом за Мартой выпили все, кто сидел за столом. Я тоже выпил и посмотрел направо. Там я увидел Мишу, который с бессмысленной улыбкой делал ручкой Камминг загадочные пассы. Потом Миша встал, протянул раскрытую ладонь, выпрашивая микрофон, и получил его от Васильева.

– Вот вы тут сидите, как жабы, – укоризненно сказал Миша в зал. – А Ходорковскому сейчас макароны дают!

По первым, партийным рядам тут же прошла едва видимая рябь, но затем все опять успокоилось.

– Чудо, бля! Экстраверты и лесбиянки оплодотворили партию власти! – закричала Марта, кидая обглоданную рыбью кость прямо в робко возроптавшие первые ряды. Однако второй подобный жест вдруг погасил весь ропот до уровня едва слышимого гула.

Воистину, этих людей ничем было не пронять.

– Чудо, чудо, – вдруг подозрительно фальшиво согласился с Мартой какой-то незнакомый нам мужик с первых рядов, после чего неожиданно бодро полез на сцену. На него смотрели достаточно равнодушно, но, когда он забрался, наконец, наверх и начал ходить вдоль нашего стола, высматривая свободный стакан, Васильев встал со своего стула и пошел к мужику навстречу, жестко вопрошая:

– Ты чьих будешь, холоп?!

Тот поднял руки вверх и улыбнулся нам так жалобно, что из-за стола выбрался даже Миша с лишним стаканом в руках и вилкой с нанизанным на ней куском рыбы.

– Сеанс исцеления торсионными полями начинается! – торжественно заорал Миша в зал, передавая водку с рыбой незнакомому мужику.

– Да, сейчас уже все будет, – довольно невнятно пробормотал этот мужик, тут же выпивая и закусывая. Потом он снова поднял руки вверх и послушно спустился в зал, вернувшись на свое место.

Ропот в зале нарастал и сейчас снова стал совсем уже неприлично громким, и я подумал, что все эти люди вокруг вовсе не такие придурки, как кажутся на первый взгляд.

Но тут я увидел Берутли, и мне стало грустно сразу за все человечество вместе взятое. Берутли уложил свою камеру на левое плечо и ходил вдоль рядов с бутафорской буденовкой в вытянутой правой руке. При этом он приговаривал:

– Граждане, подайте юродивому! А вам воздастся! Ей-ей, воздастся! Экзосфера уже распрямляет ваши чакры! Подайте юродивому! Энергетическая блокада уже прорвана! Хули ты смотришь! Сюда кидай, кретин!

При этом ему действительно кидали деньги, и, судя по цвету купюр, отнюдь не только мелкие.

Я налил себе еще водки и огляделся вокруг. Марта подняла бокал и смотрела на меня сквозь свой мартини, таинственно улыбаясь. Миша изумленно крякал, наблюдая, как суетятся под сценой бабки с бутылями заряженной воды. Васильев достал боевой пистолет и, решительно сжав челюсти, злобно щелкал затвором у себя над головой, выбрасывая на гулкий деревянный пол сцены строго подотчетные патроны. Петр был готов с двух стаканов водки и теперь классически спал, сидя за столом, уложив голову в фуражке аккурат в блюдо с мясным салатом.

Но дальше всех, на мой взгляд, пошла Камминг. Она забралась на сцену, отобрала у Миши микрофон и принялась мычать гимн Америки, одновременно ловко раздеваясь под собственный аккомпанемент и швыряя детали туалета в зал, и тут ничуть не удивленный феерическими поворотами нашего представления.

Тогда я встал, прошел к Марии и после недолгой борьбы отобрал у нее микрофон. Камминг была уже совершенно голая и, судя по выражению лица, абсолютно счастливая. Она повисла на мне, размахивая своими трусами, как знаменем, но я только отодвигал ее подальше от микрофона, чтобы не слышно было неприличных английских ругательств, мешающих мне сейчас сосредоточиться.

– Что вы чувствуете, люди? – вскричал я, обозревая ряды совершенно одинаковых, напряженных донельзя, но ничего не выражающих лиц. – Чего вам надобно, люди? – кричал я в пьяном исступлении, но зал молчал в ответ, разве что громче ругались женщины с бутылями, толкаясь в партере возле самых моих ног.

Через всю сцену ко мне шел аккуратный молодой человек в темно-серых брюках со стрелками, в коричневом пуловере и необычайно блестящих ботинках. Впрочем, больше меня поразил не его аккуратный внешний вид, а удивительное, несоразмерное обстановке спокойное выражение лица. Он донес до меня свои бледные тонкие губы, и сквозь пьяный туман я услышал:

– Господа арендаторы! У вас в 17.00 заканчивается оплаченное время. Или вы даете нам еще сотню, или завершаете свое представление и валите отсюда, на хрен.

Я запахнул поглубже полы своего бухарского халата и понуро пошел за кулисы. У меня не было сотни долларов. Но, если бы была, я бы, конечно, обязательно продолжил. Потому что мне хотелось бы верить в этих людей не меньше, чем они верили в меня, точнее, в Короля пигмеев, и хотя бы поэтому стоило дать им еще один шанс на починку их заклинивших мозгов.

Впрочем, мои друзья считали иначе – сотню никто не достал, а все дружно встали, растолкали Петра и потянулись со сцены за кулисы. И тут же поднялся весь зал, со спокойным жужжанием растекаясь к светлым пятнышкам раскрывшихся на улицу дверей.

Последней точкой стали крики «браво!» и «спасибо!», раздававшиеся нам в спину от небольшой кучки энергичных женщин, собирающих под сценой свои заряженные бутыли, амулеты и иконы.