Я уеду жить в «Свитер»

– Спасибо вам, ребятки, – говорит. – Правда. Я, знаете, честно говоря, и не надеялась, что вы опять заглянете. Думала, ну из вежливости к старухе ребята зашли, посидели. А вы… Спасибо, Лева. Спасибо, Юлечка. Я ведь одинокая, у меня кто был из родных, все уже давно на том свете. А я все тут околачиваюсь. Иногда сижу и думаю, когда меня Господь отпустит? Так одиноко бывает, знаете. Стоишь у подоконника, слушаешь, как часы идут. Или пироги вон сама себе печешь, чтобы тоска отступила. Но разве ж она отступит, если не нужен ты никому в целом свете?

– Извините, – говорю, – я на минуту выйду. Мне надо там.

Не могу я этого слушать. Серьезно. Мне очень ее жалко, Елену Сергеевну. Так жалко, что в сердце закололо. Но что я могу? Разве один звонок по скайпу что-нибудь изменит?

Но Лева прав. Даже если никакого Васильева Николая мы в скайпе не обнаружим (а мы его там точно не найдем, я на 99,9 % уверена), мы сделаем хоть что-то. Понимаете? Хоть пальцем пошевелим, как говорится.

– Юль, ты чего там заперлась? – Лева ко мне стучится.

Я просто в ванной закрылась на щеколду и воду включила.

– Уже выхожу.

Он стоит в коридорчике и смотрит на меня, как провинившийся щенок. А я ему сразу все вместе прощаю: маринок всех этих, недомолвки.

Какая разница? Он вон что для Елены Сергеевны придумал, хотя она ему никто. А я, если честно, про нее ни разу за всю неделю не вспомнила.

Порочный круг

Весь день я репетировала, как не знаю кто. Как папа Карло. Просто завтра городской конкурс, и он будет не в нашей школе проходить, а в концертном зале музучилища. Я как только об этом подумаю, волосы на голове начинают шевелиться. Там сцена громадная, гигантский трехэтажный зал, акустика! Тихий ужас, в общем.

Я не знаю, может, я одна такая ненормальная? Ночью, например, перед концертом я совершенно не могу спать. А до этого весь день не ем. И на следующий. Понимаете, какой это стресс для моего организма?

Я именно поэтому музыку разлюбила. Все просто и прозаично. У меня боязнь сцены в самой ее тяжелой форме, наверное. Все, понятное дело, перед выступлением волнуются. Поголовно. Но таких трусих, как я, свет еще не видывал, мне кажется.

Спасаюсь я только тем, что усиленно репетирую, оттачиваю мастерство с утра до ночи. Просто потому, что больше ничем не могу заниматься. Наверное, поэтому я и побеждаю так часто. Никто так больше не выкладывается, как я. Это правда. И это не я так думаю, а Ольга Владимировна и другие педагоги говорят.

Получается замкнутый круг. Чем больше я боюсь, тем лучше играю.

И я не думаю, что дело тут в каком-то необыкновенном моем таланте, как считает папа. Нет. Дело именно в страхе. Но знаете, невозможно ведь всю жизнь в страхе жить и заниматься делом, которое ты ну, как минимум, не любишь. А скоро, пожалуй, и возненавидишь. Это я о том, что папа пророчит мне карьеру мировой знаменитости.

Нет, папа, нет. Не стать мне международно признанной пианисткой, увы и ах.

Ладно. Пойду еще раз проработаю этюд. У меня там пальцы посередине немного заплетаются.

Как же мне вырваться из этого порочного круга?

Тарелка с сырниками

Ночью мне явилась Чика. Не во сне, а наяву – я ведь не спала.

Она, как всегда, с потолка спустилась, села на краешек кровати и вздыхает. А я под одеялом даже пошевелиться боюсь: вдруг она сейчас просунет под него свой щупалец, схватит меня за ногу и…

– Ты чего не спишь?

Я даже не поняла сначала, кто это спросил. Чикин голос я себе как-то по-другому всегда представляла, хотя ни разу с ней не разговаривала.

Но это не Чика сидела рядом, а Верка.

– Мандражируешь?

– Мандражирую.

Мне как-то сразу спокойнее стало: хоть не одна я этой ночью не сплю.

– Пошли поедим? – предложила Верка.

– Пошли. – Я согласилась, сама не знаю зачем. Есть мне сейчас меньше всего хотелось, если честно.

Мы тихонько прошли на кухню, чтобы родителей не разбудить, и включили нижний свет. У нас в плинтус такие хорошенькие лампочки встроены – самое то для ночных посиделок.

Верка по-хозяйски открыла холодильник и скептически осмотрела его содержимое.

– Колбаса кончилась.

– Ты же ее вроде не ешь.

Верка ничего мне не ответила.

– О! Сырники! Ты будешь?

– Это на завтрак, мама всегда мне перед концертом печет.

– Да ладно, ты все равно не съешь. – Верка взяла тарелку с сырниками, варенье, пакет молока, водрузила все это на стол и принялась трапезничать.

– Ты, главное, знаешь что? – с набитым ртом говорила она. – Ты, когда завтра на сцену будешь выходить, скажи про себя: «Плевала я на вас с высокой башни! Вы все равно голые!»

– Что?

– А что? Прием проверенный, действует безотказно. Только несколько раз повтори для убедительности. Просто представь, что в зале все – и жюри, и зрители – голые сидят, и вуаля! Папа всегда так делает.

– А он что, боится сцены?

Как-то неожиданно это для маэстро со стажем.

– Еще как!

– Я даже не знаю. У меня, наверное, не такое богатое воображение, – сомневаюсь я. – Это трудно себе представить.

– О’кей. – Верка говорит. – Давай тогда потренируемся!

– В смысле?

– Ну вот представь, что я перед тобой голая сижу.

Ничего себе заявочки, думаю.

– Хватит смущаться. – Верка говорит. – Давай.