Я угнал машину времени

Между прочим, головные боли, мучившие его прежде, прошли. Чему болеть, если нет извилин?

Вот тебе и Рыженбах. Со стороны посмотришь — обыкновенный человек, да еще вдобавок уволенный по сокращению штатов, а ведь какую произвел революцию в интеллектуальной деятельности человека! Теперь все станут миллионерами, учеными, писателями, композиторами. Никаких сов. падений, все устремлены вверх. По кратчайшему пути выпрямленных извилин. Быть может, это именно то, чего не хватало человечеству. Ведь насколько легче жить без извилин: и по службе продвигаешься, и голова ни о чем не болит.

Директор смотрел на Рыженбаха с любовью и благодарностью.

— Пожалуй, ваше открытие тянет на Нобелевскую.

— Какое открытие?

— Ну это, по выпрямлению извилин…

Рыженбах засмеялся. Он сказал, что некоторым из его знакомых, пожалуй, надо бы выпрямить извилины, потому что они у них завернуты не туда.

— Именно, именно не туда! — засмеялся директор.

Рыженбах, продолжая смеяться, уточнил свой замысел: извилины нужно сначала выпрямить, а потом уже завернуть в другую, противоположную сторону.

— Завернуть, непременно завернуть! — смеялся директор. И вдруг перестал смеяться: — Постойте, зачем же их заворачивать? Разве не прямая кратчайшее расстояние между точками?

— Прямая, именно прямая! — теперь Рыженбах смеялся один. И то, что он смеется один, больше всего обижало директора.

Но тут и Рыженбах перестал смеяться и полез в карман за бумажником.

— Я, собственно, зашел рассчитаться. Когда меня уволили, вы мне ссудили пятнадцать рублей. Я их возвращаю вам с благодарностью.

Вот теперь все стало ясно: он зашел рассчитаться с директором. Каких-то пятнадцать рублей… Почему директор дал ему всего лишь пятнадцать рублей? Но ведь он тогда еще не был директором.

Директор взял пятнадцать рублей и почувствовал, что на голову опять навалилась какая-то тяжесть. Только что было так хорошо, так легко. Любая мысль — невесомая, устремленная вперед и вверх по кратчайшему расстоянию между точками. И вдруг ничего этого нет. Нет победы разума над собой, столь нужной и ему, и всему разумному человечеству, опять разум отступает перед собой, опять терпит от себя поражение… И надо опять что-то думать, что-то решать, нужно опять привыкать к этой трудной, непосильно трудной, невыносимой жизни — с извилинами…

СТЕНА

Друг мой, я по-прежнему стою у стены, у которой мы с тобой когда-то стояли. За стеной была чья-то беззаботная жизнь, о которой нам было ничего не известно, как и о нашей жизни, потому что мы стояли с тобой у стены. На нас смотрели десять круглых металлических глаз, которым достаточно было моргнуть, чтобы наша жизнь прекратилась. И мы смотрели в эти пустые глаза и ждали, что сейчас они моргнут с грохотом и мы навеки оглохнем и ослепнем, станем такими же мертвыми, как эти слепые глаза. Рядом с нами были девочка и старик, и старик ладонью прикрывал глаза девочке, чтоб она не смотрела. И был юноша — помнишь? — как две капли похожий на того, который стоял напротив и пялил на нас металлический глаз. Потом еще женщина, с такой неуместной красотой — там, где все было сплошным уродством. Был рабочий, не успевший вымыть после работы рук и прятавший их, чтоб не запачкать белую стену. И он — впервые — не знал, что делать со своими руками, с перепачканными мазутом руками — рядом с этой белоснежной стеной. Была там еще мать, вернее, еще не мать, а та, что собиралась стать матерью. И она боялась, что не успеет стать матерью, — времени у нас было в обрез. Были там еще двое, но я не помню ни возраста их, ни лиц, ни даже пола — ничего не запомнилось. Только то, что их было двое…

За стеной слышалась музыка, там была «чья-то квартира, и кто-то крутил пластинку — арию из оперетты «Веселая вдова». Единственная веселая среди всех этих невеселых вдов пыталась их развеселить, но, кажется, безуспешно. Мы стояли, прижавшись к стене, как будто подслушивая чужую жизнь, нам оставалась чужая жизнь, потому что своей мы уже не имели.

Помнишь: первой нас покинула красивая женщина — она вышла замуж и стала жить по ту сторону стены. Мы слышали, как там кричали «горько!», как двигали мебель, благоустраивая жизнь. И юноша, похожий на того, с металлическим глазом, как-то сразу осунулся и уже не так ровно стоял у стены, потому что рядом с ним не было той женщины. И мы тоже, друг мой, чего скрывать, смотрели на мир не так браво. Не из-за женщины, нет, а просто — когда уходит красота, как-то теряется организующее начало.

Та, что собиралась стать матерью, стала ею и ушла по своим материнским делам. Туда, по ту сторону стены, где звучала веселая музыка. Теперь к этой музыке прибавился крик ребенка. Ребенок надрывался, он заявлял о себе, но веселая вдова не думала о ребенке. Беспорядочная, разноголосая, всецело собой поглощенная жизнь то спокойно текла, то бурлила по ту сторону…

Девочка выросла, и, как старик ни Закрывал ей глаза, она увидела юношу, стоявшего рядом.