Я угнал машину времени

— Это я Юпитер? Бросьте шутить! — Обвиняемый сделал очень долгую паузу. — Как вы думаете, кто изображен на этом портрете?

— Как это кто? Вы, профессор.

— Приглядитесь внимательней.

Обвинитель посмотрел внимательней.

— Ну конечно же, это вы! Особенно если убрать бороду…

— Нет! Неправда! Это не я! Это экспонат номер Двести Двенадцать!

Он это крикнул так, как кричал, быть может, тот, древний человек, когда встречал в лесу дикого зверя.

— И если вам нужен мой скелет, вам не придется его раскапывать. Вы можете просто вынуть его из меня… Присмотритесь лучше, ведь это не портрет, это реконструкция головы палеантропа. Того самого, скелет которого хранился у нас под номером 212.

— Этого не может быть, — сказал Гость, заставляя себя не верить.

— И все-таки это так. Вот он, Юпитер, дикий человек, которому другой Юпитер проломил голову камнем! Его лицо одухотворено мыслью — это мысль о том, чтобы урвать побольше кусок. В его глазах боль, но это боль не о человечестве, а лишь оттого, что его ударили камнем… Юпитер! Когда я его увидел, я состарился на многие тысячи лет. Я понял, что это был я, что это мне проломили голову камнем… Я занимался наукой, писал исследования, а скелет мой лежал под стеклом, в зале музея, и мне казалось, что все меня узнают.

— Это страшно, — сказал Гость, и что-то страшное, дремавшее на дне его памяти, поднялось и встало перед ним, и он снова почувствовал себя беззащитным, беспомощным палеантропом. И снова они были в пещере, в холодной, сырой пещере, из которой можно выбраться, лишь оставив в ней свой первобытный скелет.

Солнце скрылось, зашло на веки веков, и с ним исчезли и свет, и тепло, и всякий смысл человеческого существования. Потому что завтра — уже не будет, и сегодня — уже не будет, а останется только вчера, на веки веков вперед — только вчера, и ничего больше… И никакие часы не изменят этой беспощадной поступи времени вспять…

Схул посмотрел на камень, словно раздумывая, куда его бросить — в завтра или во вчера.

— Собирайтесь, профессор. И захватите портрет. Мы приобщим его к вашему делу.

Повод для молчания

— А сейчас позвольте вам представить еще одного гостя, которого, впрочем, все вы хорошо знаете. Галилео Галилей!

Брэк сказал:

— Учитель устал от выпитого, он забыл, на каком он свете: на том, на котором уже Галилей, или на том, на котором пока еще мы с нашим Учителем. — И он ударил по клавишам, как по барабану (Брэк превосходно бил по барабану, за что и получил свое прозвище — Брэк).

— Цивилизация, о которой мои друзья имеют не очень ясное представление, продолжает развиваться, — сообщил Учитель, которого назвали так именно за образованность. — До последнего времени наука считала: личность умирает вместе с человеком. Но ведь личность не исчезает бесследно. Она остается в письмах, дневниках, воспоминаниях современников. И если собрать все это, можно восстановить личность. И она будет жить.

— В этих бумагах? — спросил Метр, получивший это имя за то, что росту в нем было немногим более метра.

— Нет, не в бумагах. Мы записываем личность на пленку, и она живет на магнитофоне. И не просто воспроизводит записанное, а продолжает жить дальше — от того места, на котором обрывается запись. И длиться может без конца — сотни, тысячи километров.

— Тысячи километров, — усмехнулась Праматерь (ее по-настоящему звали Евой). — Вот бы тебя, Метр, так записать!

— Лучше Брэка, — сказал Метр. — Для него главное — звучать, он может обойтись и без тела.

— Ты тоже неплохо обходишься, — Праматерь смерила его коротким взглядом.

— Ну, тебе-то, ясно, не обойтись, — парировал обиженный Метр.

Плоская коробочка. Магнитофонная лента. Вот здесь он, Галилео Галилей, человек перевернувший вселенную, доказав, что Земля вращается вокруг Солнца, а не Солнце вокруг Земли. И сейчас, спустя четыреста лет, он оживет и с ним можно будет разговаривать…

Все притихли. Было в этом что-то непривычное, даже страшное разговаривать с умершим человеком.

— Давайте сначала выпьем, — предложил Метр. — Потом будет неудобно: он же, наверно, не пьет?

— Выпьем и закусим, — поддержал предложение Брэк.

— Пускай говорит, — вступилась за Галилея Праматерь. — Ему же больше ничего не осталось. Пускай говорит.

— Никак мы не можем без разговоров, — пожаловался Метр. — Нет чтоб спокойненько посидеть, выпить…

Наступила долгая пауза. Бесшумно крутилась пленка, не извлекая никаких звуков, и уже Брэк и Метр переглянулись между собой и перемигнулись, и уже они чокнулись, чтобы выпить на радостях, как вдруг послышался вздох…

— Это не ты. Праматерь? — подозрительно спросил Брэк.

— Это я, — прозвучало в ответ. Но ответила не Праматерь.

Пленка крутилась так, как крутится человек, наматывая на себя дни, месяцы, годы. И когда их достаточно намотается, ему не будут страшны никакие житейские волнения: от них защитит его толстая пленка годов. Так сохраняются мумии фараонов, крепко спеленатые, окруженные толстыми стенами пирамид, потому что разрушительно лишь соприкосновение с жизнью.