Я ухожу

Поскольку океан нынче гневен и бурлив, а воскресное, окутанное дымкой солнце припекает не слишком сильно, обитатели Биаррица вышли наружу полюбоваться яростной стихией. Они выстроились плотными рядами вдоль пляжей, а также на многочисленных террасах, дамбах, волнорезах, балконах, лоджиях, насыпях и бульварах, выходящих на вздыбленный океан, и созерцают его яростную работу, как опасный цирковой номер. Это зрелище неизменно потрясает человека, парализует его, он способен бесконечно, неотрывно и неустанно следить за морем; такое же действие оказывает на людей огонь, а иногда и дождь, а еще разглядывание прохожих с террасы бара.

В это воскресное биаррицкое утро Баумгартнер видит возле маяка молодого человека, который отважно стоит почти вплотную к океану, на самом краю прибрежной скалы, рискуя быть затопленным бешеной пеной, от которой, впрочем, уклоняется с грацией опытного тореро. Да он как раз и комментирует мощный напор бушующего моря в терминах корриды. «Ole! Torito bueno! Mira, mira, mira! Tiro, toro!» — кричит он, восторгаясь особенно эффектным взлетом волны или подбодряя следующий, грозно надвигающийся вал; словом, расточает всевозможные призывы, похвалы и возгласы, с коими обращаются на арене к дикому быку. После того как чудовищная волна с грохотом обрушилась на скалы, расплескалась, растеклась во все стороны и покорно легла к его ногам, чтобы умереть, юноша жестом матадора выбрасывает вверх руку, словно желая остановить мгновение, когда бык, уже пронзенный смертоносным клинком, еще держится на ногах перед тем как рухнуть на бок или на спину, нелепо задрав кверху ноги.

Баумгартнер проживет в Биаррице всего два дня, пока океан не придет в себя и не успокоится, вслед за чем уедет в глубь побережья. Теперь Баумгартнер еще старательнее, чем прежде, избегает остановок в городах, которые либо торопливо пересекает, либо, при малейшей возможности, и вовсе объезжает стороной. Он останавливается преимущественно в деревушках, где сидит, опять-таки недолго, в какой-нибудь забегаловке, ни с кем не общаясь.

Зато он слушает беседы других посетителей (например, четверых изнывающих от безделья мужчин, которые сравнивают свой вес, подыскивая соответствующий номер какого-нибудь французского департамента. Самый худой объявляет, что его вес равен номеру Мезы, второй, более или менее нормального сложения, претендует на Ивелин, третий, довольно полный, присваивает себе Бельфор, а самый толстый аж перешиб Валь д’Уаз[7], читает афиши, прилепленные скотчем к зеркалам («КОНКУРС КРУПНЫХ ОВОЩЕЙ»: с 8 до 11 час. — Запись на конкурс и презентация; с 11 до 12.30 час. — Совещание жюри; в 17 час. — Вручение премий и Чествование победителей. К конкурсу допускаются: Порей, Салат, Капуста обычная, брюссельская, сафой, цветная и красная, Помидоры, Дыни, Тыквы, Перец, Кабачки, Свекла красная и кормовая, Морковь красная и кормовая, Сельдерей, Репа обыкновенная, Редис зимний, Картофель, Кукуруза, Чеснок, Лук. В конкурсе могут участвовать все садоводы, но не более девяти видов овощей на человека, по одному образцу каждого овоща. Желательно предъявлять овощи с ботвой, стеблями и корнями. Жюри будет оценивать экспонаты на вес и по внешнему виду) или изучает сводки погоды в местных газетах (Облачно, возможны дожди и ливни, во второй половине дня грозы).

Погода и в самом деле прескверная, а сам Баумгартнер теперь как будто стал менее капризным в отношении отелей, в которых останавливается. Он выбирает гораздо более скромные гостиницы, чем ранее, и, похоже, это ему совершенно безразлично. В первые дни он регулярно скупал все местные и центральные газеты, внимательно читая рубрики «Культура» и «Общество», но не находя никаких сообщений о краже древностей. Когда Баумгартнер убедился, что в прессе об этом и не напишут, он ограничил свое чтение одной-двумя газетками, которые рассеянно листал за завтраком, пачкая маслом и конфитюром, оставляя кляксы апельсинового сока или кофе на желтых экономических страницах.

Однажды вечером он катит по дороге между Ошем и Тулузой, под проливным дождем, в темноте, наступающей все раньше и раньше. Дворники мечутся по лобовому стеклу, как безумные, фары слабо освещают шоссе, и Баумгартнер едва успевает заметить на обочине, чуть приподнятой над дорогой, смутный движущийся силуэт. Затопленный яростным дождем и вечерней мглой — вот-вот растает, как кусочек сахара! — человек даже не голосует и не оборачивается к проезжающим машинам, чьи огни и моторы, впрочем, не видны и не слышны среди бушующей грозы. И если Баумгартнер собирается остановиться, то не из жалости, а машинально или оттого, что слегка заскучал; итак, он сигналит о повороте направо, тормозит сотней метров дальше и ждет приближения силуэта.