Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Заходил в “НРК” Алексей Михайлович Ремизов, на которого всякому любопытно было посмотреть и которого всякому стоило послушать. Вроде карлика, угловатый, “футуристический”, весь “сделанный”, как и его проза — с завитками и завитушками. Конечно, Ремизов своеобразный прозаик и в литературе занял свое место, но я никогда не был поклонником его таланта; нравилась мне только его “Взвихренная Русь” (Временник 1917–1921 гг.). Ремизов — хитрюга и ловкач. Любил, чтоб о нем писали (хвалебно, конечно). Посему, наверное, вскоре и Ященко и я получили из его Обезвелволпала (Великой Обезьяньей Вольной Палаты) превосходные грамоты, удостоверяющие, что мы возведены в кавалеры 1-й степени сего фантастического, придуманного Ремизовым, ордена. Ященко — с заяшными шариками. А я — с васильками. Грамоты эти Ремизов писал сам на плотной бумаге удивительной, старинной славянской вязью со всякими выкрутасами и росчерками и неизменно подписывал: скрепил забеглый канцелярист Обезвелволпала Алексей Ремизов. Когда я потерял грамоту, А.М. прислал мне, уже из Парижа, “взамен чудесно пропавшей грамоты” — новую, замечательную, с возведением меня уже в “берлинские полпреды Обезвелволпала”, с подписями мексиканского полпреда Д.Святополк-Мирского, парижского полпреда П.Сувчинского, а скрепил, конечно, забеглый канцелярист Алексей Ремизов. Эта грамота ездила со мной по всему свету, пока я не передал ее (вместе с другими документами) в прекрасный русский архив и музей моего Друга Томаса Витни в Америке (Вашингтон, Коннектикут). Ремизов любил прибедняться, хныкать, жаловаться на беды жизни, но всегда жил неплохо, умел находить и издателей и почитателей; в годы эмиграции он ухитрился выпустить сорок четыре книги и в зарубежной печати опубликовал больше семисот отдельных опусов.

В Берлине у Ремизовых на Кирхштрассе я был как-то всего раз. Но мои Друг, художник Н.В.Зарецкий, очень любивший Ремизова как великого забавника, бывал у него часто, крепко дружил с ним и много о нем рассказывал. Так, оказывается, Ремизов у себя устраивал выдумки-игры. С гостями. И вот как-то после обеда Ремизов объявил, что сегодня будет игра в ревком. И обращаясь к своей жене, богатырской женщине необычайно полных форм, Серафиме Павловне, рожденной Довгелло, — сказал: “Ну вот, Серафима Павловна, стало быть, вы будете у нас — ревком!”¹ На что Серафима Павловна, обидевшись, ответила: “Я не хочу быть ревком, я хочу быть царица!” Так “игра в ревком” и не состоялась.

Одно время в Берлине Ремизов редактировал (вместе с Н.М.Минским) шуточный листок (в несколько печатных страниц) “Бюллетень дома искусств” и в нем печатал всякие фантастические штуки о братьях-писателях. Но некоторые из писателей (например, Е. Лундберг) на него за них обиделись, и листок прекратился на втором номере. Помню из него только заметку, как Н.Бердяев почему-то проглотил сливовую косточку и что из этого вышло. А о приехавшем в Берлин Борисе Пильняке сообщалось, что какие-то люди на каком-то собрании — с криком “Пильняк начинается!” — бросились друг на друга. Ремизов был хорош с А.Белым, Н.Бердяевым, М. Горьким.

Заходил (но не часто) в “НРК” старичок-живчик, в былом декадент-символист Николай Максимович Минский. Тот самый, стихи которого — “Тянутся по небу тучи тяжелые” и “Я боюсь рассказать, как тебя я люблю” — были положены кем-то на музыку и до революции обошли всю Россию как мелодекламации. Их у нас декламировали всегда на гимназических вечерах. Минский был еврей, хотя вид у него был самый русейший. В свое время злой критик “Нового времени” Буренин, который, говорят, своими жестокими статьями ускорил смерть чахоточного Надсона, написал эпиграмму на Минского: “Я в храм вошел /Ив храме замер / Там Минскому / Поставлен мрамэр!”.

Довольно часто заходил в “НРК” Михаил Андреевич Осоргин (Ильин). Он был выслан в числе сорока четырех ученых и писателей из Советской России. У Осоргина тогда, в 1921 году, вышла книжка “Из маленького домика”, и о ней похвально написал в “НРК” Ф.Иванов. Но об Осоргине я тоже буду говорить в главе “Россия во Франции”, ибо в Париже я его лучше узнал. Да и свои главные вещи в эмиграции Осоргин написал в Париже.

Бывали и сотрудничали в “НРК” П.Муратов (“Образы Италии”), С.Юшкевич (“Леон Дрей”). Помню, как Юшкевич, большой, полный, седой, громогласно восторгался Сергеем Есениным, говоря: “Чтобы навсегда остаться в русской литературе, достаточно всего вот этих двух строк: “Словно я весенней гулкой ранью / Проскакал на розовом коне. Юшкевич считал, что “розовый конь” навеки вомчал Сергея Есенина в русскую поэзию. Это стихотворение Есенина действительно прекрасно: “Не жалею, не зову, не плачу”. Но думаю, что в нем есть и лучшие строки.