Я узнаю тебя из тысячи…

 Я киваю и отчего-то начинаю дрожать. Потому что сейчас для меня настанет момент откровения. За исключением дурацких нелепых репетиций перед выпускным и одного топтания на месте с Игорем под музыку в баре, я ни разу ни с кем не танцевала. Кажется, Гришу тоже потряхивает. Значит, волнуюсь не я одна. Это отчего-то радует. Но я все равно цепляюсь за его рубашку слишком сильно, а Гриша, словно ничего не замечая, серьёзно смотрит на меня и кладет свои огромные горячие ладони на мою спину, прожигая тонкую ткань платья насквозь. И это мне немного помогает – я вдруг успокаиваюсь, и сама себе удивляюсь. Мне совсем непротивно. Не хочется скинуть его руки, не хочется убежать. Еще миг, и Гриша облегченно вздыхает, словно умеет читать по лицу все, что у меня на душе. Музыка уже давно звучит, и мы наконец-то начинаем двигаться, неторопливо, впитывая тепло друг друга, прислушиваясь к дыханию, разбирая по ноткам смешавшиеся запахи тел. Мне уютно, хорошо. И я тихо радуюсь. Наверное, не так уж и трудно поставить точку. Если захотеть.

Еще несколько часов нашего праздника кажутся мне особым хаосом, потому что Паша и Семеныч успевают прилично принять на грудь, Юлька пару раз уходит в комнату отдыхать, а Алинка приседает нам с Гришей на уши. После нескольких бокалов вина ее точно невозможно заставить замолчать. Но это не напрягает. Мы с удовольствием поддерживаем с ней беседу, потому что она, как буфер, не дает нам чувствовать напряжение, все еще сквозившее между нами.

 Несколько раз выходим во двор, подышать. При этом каждый раз меня обувает-одевает Гриша, и я настолько это остро воспринимаю, что мои бордовые щеки вызывают у Алинки смех. А за ней хохочут и остальные. И я понимаю, что все за нами чуточку наблюдают и, кажется, чего-то ждут.

 Настроение не угасает ни на минуту, и мы снова и снова едим, пьем, играем, танцуем, веселимся. За час до заветной полуночи Пашка вдруг просит слово.

– У нас традиция есть. Гриша знает, а ты, Настя, еще нет. Мы вот примерно в это время, на пороге Нового года, оставляем свои сожаления здесь, в старом году. Каждый говорит о том, что стоит перечеркнуть, забыть, чтобы не тащить с собой. Ну и немного себя за это простить. Это, конечно, нелегко, вот так перед другими открываться. Но я, как врач, точно знаю, что это очень полезно. Так что, начинаем. Я первый, а дальше по кругу.

 И в этот момент из меня вышибает дух. Мысленно мечусь от полки к полке в своей голове, на которых тихонечко дрыхнут мои тараканы, и пытаюсь понять, о чем же я больше всего сожалею. А когда нахожу, то сама себе удивляюсь. Потому что я решила, что точка. А получается, как будто снова какая-то запятая…

 После Пашкиных откровений встает Семеныч, затем Алинка и Юля, потом Гриша.

Его сожаление выглядит совсем просто: "Жаль, что я так редко сюда приезжал и не нашел в себе смелости завершить начатое. Хотя, оказывается, все было так просто…"

Алинка вдруг подозрительно всхлипывает, прижимая руку ко рту, виновато улыбается, а Гриша неожиданно опрокидывает в себя первую рюмку коньяка.

Ну вот, теперь моя очередь.

Я встаю неуверенно. Но мне теперь стыдно промолчать. От этих людей я услышала очень личное и мне тоже придется поделиться чем-то сокровенным. Вздыхаю, тереблю салфетку и еле слышно начинаю:

– У меня были письма. Очень дорогие сердцу. Для меня от самого близкого человека. Но я однажды испугалась, что их кто-то увидит и прочтет. Вернее, не кто-то, а мама. Я так сильно почему-то испугалась. Глупость, конечно. Но ровно за несколько дней до Нового года я их сожгла. И всю жизнь об этом жалею.

 Грохот стула заставил меня обернуться. Рядом стаял взлохмаченный Гриша. Я, ничего не понимая, обернулась, чтобы взглянуть на подругу. Что я не так сказала? Но она напугала меня еще больше своей мертвецкой бледностью и слезами, готовыми вот-вот вырваться наружу.

– Когда это было, Насть? Скажи, это важно – еле слышно сипит Алинка.

 Гробовая тишина и пристальный взгляд каждого присутствующего в этот момент меня просто ошеломили. Я бессвязно отвечаю, совершенно ничего не понимая:

– Одиннадцать лет назад. Двадцать девятого декабря. А что, это имеет значение?

Смотрю на ошарашенное лицо Алинки и Пашки, на остальных вообще боюсь взглянуть и чувствую, как Гриша, протиснувшись сзади и стараясь меня не касаться, уходит на балкон. А там начинает курить.

Алинка закрывает лицо руками, молчит. И я понимаю, что отчего-то наш праздник безнадежно испорчен. Юлька с Семенычем молчат, опустив глаза.

Я жду, смотря на каждого из них, надеясь услышать ответ на мой немой вопрос. Кажется, что проходит вечность, прежде чем решает высказаться Пашка.

– Настя, присядь. Думаю, нет смысла больше делать вид, что ничего не происходит.

Я киваю и медленно опускаюсь на стул, краем взгляда постоянно цепляя огонек тлеющей сигареты в руках Гриши. Он все также стоит на балконе и, кажется, выкуривает уже вторую.