Я в любовь верю!

Войт-Войтковская замечательнейшая женщина, и все же лучше, что я другая. Я приду домой, умою лицо, поменяю узкую юбку на большой мягкий халат, и от Войтковской останется только след. На сердце.

Мне двадцать лет и хочется жить! И руки мои – молодые, женские руки!

Я у доски, он, спокойный и рассудительный Петр Гамарович, – вцепившись побелевшими костяшками пальцев в кафедру.

– После всего этого вы кажетесь мне просто дурой! Вы уж простите меня, я, наверно, груб с вами, непоследователен, нелогичен! Ученые подсчитали, что через несколько лет Земле угрожает настоящий голод, население слишком велико, и это еще не все!.. Что вы там пишете на доске?

– Ваше имя.

– Вы с ума сошли! Вы соображаете, что вы делаете, а вдруг сюда кто-нибудь зайдет? Сотрите немедленно!

– Хорошо. Я напишу вашу фамилию.

Снова юбка, снова платок, снова губы. И в зеркале появляется она. Пожилая, сильная, удивительная! Не желающая сдаваться, не желающая себя жалеть.

Я снова Пастернакская Войт-Войтковская (была или не была эта женщина на самом деле?), без денег, в трехкомнатной холодной квартире в канун революции.

Мои руки давно не окольцованы, а я, и ослепнув, найду дорогу в ломбард.

Я истерически кричу «пожалейте меня!» и твердой рукой подмешиваю яд в стакан Лоры. За что?

За то, что хороша.

За то, что любит не слепо.

За всех тех, которым легко и все само собой.

Сделала бы я то же самое? Нет, никогда, не решилась бы, не смогла. Молодец, Войтковская!

Я подловила его в маленьком узком переходе. Время – девять. За окном темно и вьюжно. У него растрепанные волосы и усталый вид. Громко закрывается кабинет.

– Ну что там, в Африке, Петр Гамарович… Петя…

– В Африке? А что в Африке? В Африке, в Африке… Туман… Наверное.

– Возьмите меня с собой.

– Куда это с собой? Ты что, с ума сошла? Иди спать, завтра у меня концерт с утра и вообще…

– Концерта завтра не будет.

– Как это не будет, почему?

– Потому что завтра похороны.

– Ну и шуточки у вас.

– Почему же шуточки. Мало ли людей умирает каждый день? Почему бы нам не дежурить возле кладбища? Зачем мы все время то врем, то играем? Уже и не отличить, уже запутались сами, Петр. Да не смотрите вы на меня так…

– Да что тут думать, мы в который раз подумали за вас, Суворова. Отправляйтесь в Жизнь! – махнула рукой Ираида Алексеевна.

– Да, да! Это вы хорошо сказали, Ираида Алексеевна! В Жизнь! Ах, как чудесно! «Вот она, жизнь, бери ее», – говорил Горький… – Степанида Ивановна еще свеженькая, присоединилась к общественному собранию только десять минут назад.

– Это не Горький говорил, Степанида Ивановна! – устало спорит Изольда Васильевна.

– Нет, что вы, конечно Горький!

– Это Шолохов сказал на 27 странице своего монументального произведения…

– Говорю вам, это Горький в драматургическом материале «На дне».

– Ах, оставьте, это Горький! Тьфу, Шолохов! Шолохов!

– Горький!

– Шолохов!

– Горький! Горький! Вот пойдемте и откроем томик!

– Что его открывать, он у меня весь как на ладони! Это Шолохов! Пойдемте его открывать!

– Не буду я его открывать, пока мы Горького не откроем!

– Нет, сначала Шолохова откроем!

– И закроем! Горького!

– Нет, это Горького закроем! Шолохова откроем!

– Горького! Горького!

– Шолохова, Шолохова, Шолохова!

– Горького, Горького, Горького!

– Да идите вы со своим Горьким!

– А вы с Шолоховым!

– И все же вы не правы!

– Права!

– Не правы!

– Права!

– Вы еще скажите, что это: «И страшно мне, что сердце разорвется…»?

– Конечно, Ахматова!

– Хорошо, что не Горький!

– И не Шолохов!

– Кстати, а Ахматова ли?..

– Тьфу, вы совершенно невозможная, Изольда Васильевна!

– Когда росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой… – вдруг прогремел поставленный голос Петра Гамаровича.

(Продолжительная пауза)

– Как написано, вы только послушайте «Ландыш серебристый»… – как будто извиняясь, шепнула Изольда Васильевна.

Лоб ее больше не блестит, и цвет лица мертвенно-бледный.

– Тише вы, Изольда Васильевна, Петр Гамарович цитирует… – широко раскрыв свои влюбленные глаза, Степанида Ивановна сканирует Петра Гамаровича.

А Петр Гамарович, ни на кого не смотря, ходит взад-вперед, полуистерически громыхает, и эхом отдается его медвежий рев:

– Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе…

– Кстати говоря, у вас, Петр Гамарович, морщины на лбу прямо неприличные… – Изольда Васильевна не удержалась, – вам нужно огурец порезать вот так, в мисочку, ложка лимонного сока…

– Не сока, а соку… – полусонно умничает Ираида Алексеевна. Глаза у нее слипаются, побелка осыпалась, бусы небрежно свалились набок.

– И счастье я могу постигнуть на земле… Я эти ваши рецепты в гробу видел, Изольда Васильевна… И в небесах я вижу Бога!

– Кого, простите, видите? – искренне не понимает Степанида Ивановна.

– Бога, Бога! – кричит Петр Гамарович.

Он, вероятно, голоден, иначе не стал бы так расходиться. Очень уж он любит куриный бульон с лапшой.

– Золотые слова! 1837 год, подумать только… – пытается поддерживать светскую беседу Степанида Ивановна.