Я в степени n

В этот раз Женька сдерживать себя не стала – целовала меня в колючую, отросшую бороду, обвивала седую башку тонкими ручками и шептала что-то бессвязное, но очень, очень приятное. То ли соскучилась сильно за полгода, то ли правильнее ей так показалось, потому что чувствовала и знала… Скорее второе, наверное. А плевать мне тогда было, отчего… Я глядел на нее – красивую, молодую, похожую на меня, я вдыхал ее родной, специально позабытый (потому что не надо глупых надежд) запах и был почти счастлив. Почти… «Куда я собрался? – подумал вдруг, держа ее в объятиях. – Какой, к черту, монастырь? Ведь Женька же, и родители, и Славка…» Вот так, одним фактом своего приезда, поколебала она, казалось, твердо принятое решение. И душу, едва успокоившуюся, разбередила. И начала душа болеть. А ведь был еще разговор – вначале приятный, умиляющий меня до наворачивающихся украдкой слез, а потом…

Не переставая щебетать что-то оптимистичное, Женька нашла закатившиеся в дальний угол холодильника два яйца, одинокий сморщенный помидор и в пять минут соорудила вкуснейшую яичницу.

Пока я, отвыкший от заботы, таял и наслаждался едой, она рассказывала мне о своей бьющей ключом жизни за последние несколько месяцев. В молодости ткань времени плотна, ворсиста и приятна на ощупь. Мех соболий, переливающийся платиной на солнце. В зрелые годы редеют ворсинки, появляются проплешины, ткань истончается, растягивается и в финале рвется. За полгода дочка успела написать и опубликовать в известном академическом журнале статью о новом методе подсчета ВВП, завести парня, американца, на шесть лет ее старше, работающего в «Роснефти», и отсидеть восемь суток за участие в несанкционированном митинге в защиту политзаключенных. Она жила правильной, наполненной жизнью. Возможно, совершала ошибки. С моей точки зрения, без нефтяного пиндоса и отсидки вполне можно было обойтись. Но когда еще совершать ошибки, как не в двадцать один год? В сорок четыре времени на ошибки не остается, их вес катастрофически увеличивается, а попытки искать смысл жизни окончательно погребают под собой растерявшегося человека. В сорок четыре жизнь должна быть налажена и отстроена. Семья, дети, достаток, какой-никакой бизнес и положение, устоявшийся распорядок дня. Я всегда к этому стремился, но у меня не получилось. С себя вины не снимаю, но, думаю, ни у кого в нашей стране не получится, если, конечно, присутствуют в человеке хотя бы крупицы совести. В нашей стране, чтобы хорошо жить, нужно обманывать… Прежде всего себя, а потом уже всех остальных. Тогда да, если не сама хорошая жизнь, то ее иллюзия возможна.

Примерно такие мысли я высказал Женьке, когда она, закончив свой рассказ, спросила, как у меня дела. Без лишних подробностей, но достаточно последовательно и правдиво поведал я ей о своей донбасской катастрофе, упомянул сбитый «Боинг» и расстрелянного украинского снайпера. И про задыхающегося в шикарном доме нового отца Славку рассказал. И про разговор с батюшкой и решение уйти послушником в монастырь тоже. С тех пор, как ей исполнилось четырнадцать, было между нами заведено: говорим друг другу только правду, если не можем сказать, то молчим. Но не врем. Женька молчала… Долго молчала. Как при замедленной съемке, я видел растущую из нее и распускающуюся боль. Вот непонимание мелькнуло в глазах, а вот проклюнулся из непонимания и заметался маленький побег ужаса, вырос, окреп, расцвел темно-вишневым, умопомрачительно красивым цветком и пролился на землю горячими слезами. Невыносимо было на нее смотреть, глаза резало. Зачем я ей рассказал? Зачем ей эта дурная, грязная правда? От стыда и жалости к ней я тоже расплакался и еще больше застыдился: здоровый мужик, а плачу перед дочкой. Попытался сдержаться, расцарапал себе до крови руки, но не смог, и завыл глухим и страшным голосом:

– Прости-и-и-и меня, Же-е-е-е-нь-ка-а-а-а… Прости старого дурака! Все у меня хорошо-о-о-о-о… я в монастырь уйду – грехи зама-а-а-а-а-ливать… там хорошо-о-о-о-о… там Бо-о-о-о-о-г…

Умная моя, с IQ как у Эйнштейна, дочка отбросила весь свой ум в сторону и просто кинулась мне на шею: и целовать стала, и гладить, и слезы наши смешались, и понял я тогда, что жизнь моя еще не совсем кончена, раз нужен я ей и она мне нужна.