Я в степени n

Ритмы внутри меня причудливо переплетались, и на их фоне периодически звучали промежуточные апофеозы: презрение, восхищение, злость и жалость. Я никогда не любил такую музыку – слишком авангардно для меня, сложно. А, видимо, все так и устроено на самом деле – авангардно и сложно. Если живешь, то обязательно в авангарде времени находишься, на острие временного луча, и впереди все сложно. Все сложно – самый популярный статус в социальных сетях. Чувствует коллективное бессознательное. И выражает…

Жить осознанно – неприятно. Ну представьте: вдруг у свиней в хлеву разум появится. Наказанием он для них станет страшным. Не изгнание из рая являлось для человека божьей карой, а сам плод познания добра и зла. Как вкусили – рай сразу и исчез. И не вернется больше никогда. Осознанно жить люди начали. Но именно поэтому в тяжких мучениях. Я узнал, расслышал звучащую во мне сложную мелодию лишь сейчас. Так вот что меня терзало при жизни, вот что заставляло не спать по ночам и вести бесполезные поиски какого-то там смысла. Мелодия. Смысла я не нашел, но он точно существует, само наше с братом-водилой присутствие в странной белой комнате доказывает это неопровержимо. Придется искать.

* * *

Презрение, восхищение, злость, жалость и грустные, чугунные мысли на фоне затейливого ритма внутри. Не хватало воздуха, терпения, сил не хватало и воли… Думал, убьет он меня второй раз своей бесконечной историей. Я же мечтал быть таким, как он, – добрым, совестливым, настоящим, с настоящими, пускай и глупыми, принципами. А оказалось еще хуже. Не лучше по крайней мере…

Расплавленный чугун мыслей застывал, и я тяжелел, наливался безнадегой. Воздуха мне не хватало, сил, воли и терпения. Лишь в самом финале его рассказа случилось нежданное и потому еще более удивительное чудо. Затейливая мелодия, сменив тональность, вдруг оказалась очень простой. Презрение, злость, даже восхищение куда-то исчезли, и чистая, разъедающая глаза и душу жалость затопила белую комнату. Я не только брата Водилу пожалел, а и себя, и Аньку, и сына своего Славочку, и отважную дочку Женьку, и ушедших уже Мусю со Славиком, и свой глупый прыжок с красивого Крымского моста, и сам мост, ставший пристанищем отчаявшихся самоубийц, и Крым, и Украину, и Россию, и Америку… Я весь этот несчастный, так глупо и величественно устроенный мир пожалел. Все-все страдают, все-все слышат внутри себя затейливую мелодию и не могут понять, что она означает. Хотя близка разгадка и проста очень. Я уверен, что близка и проста, иначе не могли звучать такие чистые и лаконичные аккорды, такая немыслимая, пронзительная и выворачивающая наизнанку усталое от жизни нутро жалость…

Я подошел к моему несчастному брату Водиле, обнял его и заплакал. Я вообще редко плачу, часто хочу, но почти никогда не выходит. А тут… оказывается, нужно было сдохнуть, чтобы почувствовать себя человеком. Ради этого стоило. Он тоже плакал, долго пытался сдержаться, но в конце концов не сумел и… Жизнь у нас была разная, а плакали мы об одном и том же. Что вот прошли наши по-разному сложившиеся, но одинаково дурацкие жизни, и ничего теперь не поправишь. Прошлым мы стали, приобрели твердые, нелепые формы и удаляемся за линию горизонта каменными истуканами. Уродливые создания, и память о нас будет уродливая. Память, которую хочется поскорее забыть.

* * *

На вершине жалости и раскаяния я вдруг почувствовал что-то постороннее внутри себя, некое касание – нежное, ласковое, словно родная, любящая меня рука осторожно гладила мозг и сердце. Хорошо так стало, спокойно. Я расслабился и неожиданно тоже куда-то провалился, во что-то знакомое, теплое, но чужое все-таки, не мое… Водила. Я понял его до конца, ничего особенно нового не узнал, просто стал им на секунду – истерзанным, несчастным и запутавшимся. И понял. Ему было хуже, намного хуже меня. До этой секунды я и не представлял, что человеку может быть настолько плохо. Я отпрянул от него. Или он от меня? Я не знаю, оба одновременно, наверное, отпрянули и оба почти в унисон произнесли:

– Как же так? Как ты мог?

Видимо, он тоже меня до конца почувствовал. И историю свою рассказывать не пришлось. К чему напрягать горло, когда и так все ясно? Каждый из нас считал жизнь другого самым худшим из возможных вариантов. Это было видно по нашим перекошенным, страдающим мордам. Как в зеркало я смотрелся. Тысячи сказок написаны на тему, что находится по ту сторону зеркала. Я узнал – мрак там и ужас. И хуже еще: для той стороны зеркала ты – отражающийся в нем мрак и ужас. Ты зеркало…

Мне очень захотелось рассказать об этом, но я сдержался, понимал: надо сдержаться, иначе наши слова и голоса совсем сольются, и ничего не поймем мы тогда, а вечно будем петь заунывную похоронную песню: «Как же так? Как ты мог?» И странное наше чистилище превратится в окончательный ад, а песня станет главным мучением и наказанием.

В отличие от моего брата Водилы я сдержался, а он несколько раз по инерции повторил унылый припев. Сделал недолгую и неловкую, как будто споткнулся внезапно, паузу и растерянно произнес: