Я в степени n

Красота мешает – всё такое красивое кругом. Мост, японцы с последними айфонами рядом, даже Вася красивый. А звуки какие красивые: автомобили воют на разные голоса, японцы щебечут, вороны смачно каркают, и провода, качаясь от ветра – дзинь-дзинь, – как струны на гитаре. И все цветное, движущееся, постоянно видоизменяющееся. Мир сочится жизнью, она лезет из всех щелей, капает, струится. Она восхитительна, эта жизнь! Шедевр, подарок щедрый, отказаться от такого подарка, уйти в аскетичный, выцветший мир теней – невозможно. Хамство немыслимое – выкинуть все это на помойку. Нет, нельзя, не смогу…

Но я же не отказываюсь! «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно». Очень надеюсь. Очень люблю. Если выживу – значит, взаимно, значит, нужен я еще тебе. А если нет… туда мне и дорога. Не ради адреналина и пустого бахвальства испытываю судьбу. Да и не я ее испытываю, она меня. Так получилось, просто так получилось…

– Вась, смотри, какая тачка крутая едет, – говорю восхищенно охраннику. Он попадается на этот детский трюк, отворачивается, а я быстро перелезаю через перила, встаю на маленький уступ спиной к реке и что есть сил кричу: «Отошли все, отошли на десять шагов, иначе прыгну!»

Люди реагируют не сразу: замирают, молча смотрят на меня – слишком неожиданно все произошло. Тогда я отрываю одну руку от перил и буквально визжу, используя все знакомые мне матерные выражения:

– Отошли… твою мать на… отсюда, отошли в… уроды!

Мат русские люди понимают, и нерусские – тоже, даже японцы испуганно разбегаются в разные стороны. Даже Вася бежит. Все, «первый тайм мы уже отыграли и одно лишь сумели понять…».

Что сумели? Да ничего не сумели, но отыграли. Можно перевести дух. Вокруг меня собирается толпа, останавливаются машины, выходят люди, достают телефоны, делают фото, снимают видео. Вот она, слава, дождался наконец. Не радует… Моя возможная смерть становится источником тщеславия, любопытства и корысти. Вот, мол, видел чудика, даже на телефон снял – посмотрите, что за придурок, а кто-нибудь ушлый обязательно продаст запись желтым журналюгам, за штуку баксов.

«Жил грешно и умер смешно», – вспоминается предсмертная записка предтечи Пушкина, веселого порнографа Баркова. Его нашли со спущенными штанами и свечкой в заднем проходе. Не хочу так, не буду! И потом вот он, шанс, которого я так жаждал. Тот же эффект получится: покочевряжусь часок, приедут менты, врачи из психушки уложат в теплую постельку, напичкают транквилизаторами, и не надо прыгать. Увезут от Железного Шурика и Васи, а там – будь что будет…

Я цепляюсь за эту спасительную мысль, верчу ее, рассматриваю с разных сторон, она мне нравится. Лишь где-то очень глубоко внутри похоронный голос шепчет мне еле слышно: «Плохо будет, Витя, поймут они, что ты слабак, окончательно. Размажут тонким слоем дерьма по всему, что тебе дорого. Сам повесишься потом, как Иуда в самшитовой роще». Я не хочу слышать этот голос, мог бы – уши заткнул. Но он не снаружи – внутри. И я слышу. Не получится сегодня между струек пробежать – придется окунуться с головой в студеную водицу под мостом. Поступок нужен. Очень мне грустно, но почти не страшно почему-то. Просто грустно, что так все получилось. Перехватывая руки, я поворачиваюсь спиной к зрителям, краем глаза замечаю, как из толпы ко мне рванулись несколько человек. В том числе и Вася. Надо прыгать. Надо прыгать. Надо прыгать… Холодно же, думаю напоследок, не май месяц, октябрь скоро. Еще не прыгнул, а уже холодно… В спину дует холодный ветер, до костей пробирает. Люди ко мне бегут, – догадываюсь я, – от них ветер. Но он все-таки теплее, чем вода внизу.

Может, позволить им себя схватить? Еще не поздно позволить… Я чувствую прикосновение чьей-то руки к спине, отталкиваюсь затекшими ногами от парапета и прыгаю…

* * *

Лечу. Сердце, кажется, летит быстрее меня. Оно разбилось уже, а я лечу. Вранье, что вся жизнь перед смертью вспоминается, только свист в ушах и ощущение необратимости, непоправимости сделанного в пустоту шага… Пустите меня обратно! Схватите меня! Протяните руку помощи! Сбросьте веревку, затащите на Крымский мост! Я буду хорошим! Я буду радоваться, что Крым наш! Я что угодно сделаю, лишь бы жить, жить, жить…

Лечу. Успеваю понять, что не спасут. Успокаиваюсь, смиряюсь. Сейчас умру. Все умирают, и я умру, но в отличие от всех – сейчас. Ну и ладно.

Только перед самой водой вспоминаю о холоде и снова пугаюсь. Что угодно, только не холод, огонь, крематорий, геенна огненная – только не холод. Не надо холода, умоляю! Я согласен умереть, но в тепле, в сухости. Не хочу в мокрое и холодное, пожалуйста…

…Удар. Холода нет. Удар бичом по пяткам, и волна расплавленного железа от ступней к горлу поднимается, выжигает меня, как я и просил. Спасибо, Господи, что услышал, я умираю в тепле, в жаре, в аду, в геенне огненной, в языках пламени, во взрыве, в раскаленных камнях, в пустыне, в жерле вулкана, в лаве, в песке, в горящей нефти, в солнце я умираю… в солнце… в солнце… в солнце я.

Умираю…

Часть 3. Возможное невозможное