Я вас люблю

Утром 28 января Пушкин попросил, чтобы к нему привели детей. Их разбудили и, сонных, привели к нему в кабинет. Пушкин не мог говорить. Он молча благословил детей и движением руки попросил увести их.

– Смерть идёт, – тихо, с особым выражением, сказал он доктору Спасскому.

В ночь на 15 сентября муж и жена Алфёровы были расстреляны. По непроверенным слухам, их тела тою же ночью были перевезены из помещения внутренней тюрьмы на Лубянке в морг Яузской больницы, а оттуда вместе с остальными сотнями людей, расстрелянных в ту же ночь в разных местах Москвы, свезены на Калитниковское кладбище и там похоронены в братской могиле.

Ночью у Пушкина появилось мучительное чувство тоски.

«Ах, скоро ли это всё кончится? Какая тоска!» – говорил он врачам.

«Истаивает», – сказал доктор Спасский.

Днём умирающему захотелось мочёной морошки. Он попросил жену покормить его. Она опустилась на пол у его изголовья. Пушкин с наслаждением сьел две ягодки и выпил ложку сока.

«Как хорошо», – сказал он.

Жена приникла своим лицом к его лицу. Он ласково погладил её по голове и что-то тихо и нежно сказал ей.

Нина Веденяпина почти каждый день получала от своего сына записочки, в которых он сообщал, что жив и здоров, находится в тюрьме, но в очень приличных условиях, его кормят и ночью дают ему спать, а днём он занимается разработкой «психических опытов» и готовится к экспедиции на Крайний Север.

Однажды он написал ей, что, может быть, перед экспедицией им разрешат повидаться, а ещё через неделю добавил, что его обещали отпустить домой на двадцать четыре часа для того, чтобы попрощаться с родителями и взять с собою тёплую одежду. С этой минуты Нина начала лихорадочно надеяться и ждать. Она распустила все оставшиеся в доме, ещё не обменянные вязаные вещи, чтобы связать ему носки, варежки и свитер. Растительное масло, изредка приносимое Александром Сергеевичем из больницы, аккуратно сливала в бутылочку, на мужа и себя больше не тратила: масло пригодится для сына. И сама начала вдруг излучать счастье такой силы, что Александр Сергеевич однажды посмотрел на неё с недоумением и пробормотал:

– Чему ты так рада? Его ещё не отпустили!

Что было хорошо в эту осень, так это особенный, небывалый урожай яблок. Подмосковные сады стояли золотыми от налившихся и мягко падающих плодов, которые, падая, с шёлковым стуком ударялись не о землю, а о те яблоки, которые уже лежали на ней, и на жёлтой траве вырастала как будто бы новая почва из этой гниющей, скисающей мякоти, в которой слегка увязали подошвы. Запах яблок стоял в Москве даже по ночам, тем более что и дождей почти не было: ну, разве что утром, пораньше немного покапает с неба и стихнет.

От яблок, от всей их божественной сути у тех, кто повлюбчивей да помоложе, пошли кругом головы. Хотелось запеть, закружиться, заплакать, надеть голубое и красное платье, а после стоять на мосту и прощаться.

Дина Форгерер была твёрдо уверена, что никто на свете так не предавал, как она, так дико не лгал, как она, и так, как она, не запутывал жизни. И хотя она думала об этом по-прежнему очень часто, горе от предстоящей разлуки с Алексеем Валерьяновичем разрывало её, и, погрузившись в своё горе, она почти перестала замечать всё, что происходило вокруг.

Часа в четыре, возвращаясь домой с репетиции и проходя через перекрёсток на Арбате, она заметила большое скопление людей перед фонарным столбом, на котором было наклеено броское, огромными буквами набранное объявление. Она остановилась.