Я вас жду

Я любила свой дом. В нашей хате всё говорило о скромности, непритязательности хозяев. Старая мебель, ситцевые занавески, жестяной абажур, даже старомодные ходики с гирями, какие теперь редко встретишь и в антикварном магазине. Зато — уйма книг. Толстой, Шевченко, Леся Украинка, Горький, Фадеев, Гончар. И музыкальные инструменты — баян, скрипка, гитара… Ноты, стопки пластинок.

Помнится, особенно мы любили весеннюю пору. Отец, бывало, говорил, что на рассвете слышит, как синичка клювом постукивает в наше окно, приглашает нас всех на улицу. Ему и в слякотную, промозглую пору мир был мил, так как он всегда находил необычное в обыденном. Это чувство любви к природе развилось во время воины, на фронте, где поминутно рядом с Жизнью шагала Смерть. Ничего удивительного! Земля, впитавшая хоть несколько капелек твоего пота, а что уже говорить о крови, становится тебе самой родной, самой любимой, самой прекрасной.

— Добрый вечер, Галина Платоновна.

Трофим Иларионович. Уф, наконец-то! С букетиком герберы… Тот же тёмно-серый костюм, в том же серобелом галстуке, в тех же жёлтых туфлях с царапинкой на правом носке.

— Приношу извинения, рассчитывал на такси и…

— Ничего, ничего, — протягиваю сонным голосом.

Другой бы на месте Багмута прыснул мне в лицо:

«Послушайте, не притворяйтесь», а Трофим Иларионович лишь усмехнулся той улыбкой, из-за которой, по совету тёти Ани, его следовало бы выставить в витрине с сигнализационным устройством…

Странно, весьма странно. Если отношения профессора ко мне остались такими же, какими были в день нашего знакомства, то мои к нему стали до удивления противоречивыми. Багмут — строгий экзаменатор, который вот-вот выведет мне аккуратную двойку, заботливый родитель знакомого мне мальчишки-сорванца и… сам беспомощный ребёнок.

Шагаем вдоль озера по тёмной аллее. Он говорит, я — молчу. В голове у меня ни одной мысли, пустота. Ругаю себя. «Чего молчишь, как дурочка набитая? Нельзя же так!»

— Руслан — мальчик общительный, к жизни в Сулумиевке привыкнет быстро, — заявляю, и тут на ум, толком объяснить почему, не могу, приходит мысль: — Мне с удовольствием поможет Оксана Ивановна.

До сих пор я не придавала значения тому факту, что Кулик, будучи аспиранткой, работала под руководством Трофима Иларионовича и что она накануне моего приезда прислала профессору письмо. Теперь же с нетерпением жду, что скажет Багмут об Оксане…

У профессора вопросительно взлетают брови, в его глазах появляется досада, вызов. А может, мне так кажется?

— Галина Платоновна, вы берёте на себя трудную миссию. Поэтому помощь, откуда бы она не пришла, не будет лишней, — заметил профессор.

Уклончивый ответ безучастного, погружённого в свои мысли человека.

— Когда Оксана Ивановна узнает, что привезли вашего сына, она безусловно обрадуется.

— Возможно» — соглашается Трофим Иларионович. Его светлые лучистые глаза тускнеют. — В общем-то, кто его знает, может наоборот…

— Как так? — застываю. Не только потому, что замечание профессора ошеломило меня. Тут был не менее обескураживающий фактор: я почувствовала, как отстегнулась застёжка… «Кошмар! — замираю. — Надо же… Если другая отстегнётся — чулок сползёт на туфель».

Делаю несколько напряжённых шагов. Ничего. Вторая застёжка держится.

Доктор педагогических наук прекрасно разбирается и в ботанике. Чтобы вызволить из силка, который она сама себе подставила, рыжую девушку с обрызнутым мелкими веснушками лицом, он останавливается у каждого дерева, определяет его вид, возраст. А я всё прислушиваюсь к поведению застёжки, которая держит меня в постоянном страхе. «Возможно. В общем-то, кто его знает, может, наоборот…» — то и дело повторяю про себя.

— Сосновый бор — большой оптимист, он всегда в хорошем настроении. Зелен, свеж, в самый пасмурный день стволы его кажутся освещёнными солнцем. Как вы, Галина Платоновна, — замечает с озорной усмешкой Трофим Иларионович.

— В каком смысле? — посмотрела я на него прямо и открыто. — Зелена или освещена солнцем?

Он задумчиво трёт подбородок и с той же озорной улыбкой отвечает:

— В том смысле, что вы большая оптимистка.

Но в общем-то нам было не до смеха, тем более Трофиму Иларионовичу. Его, не сомневаюсь, тревожило создавшееся положение — мать, сын, которого он вынужден передать фактически в чужие руки, а я думала в те минуты об Оксане. Интуиция, зыбкие догадки подсказывали мне, что моя подруга любит профессора без взаимности… Как это, наверное, страшно?

Теперь понятно, почему Оксана с каждым годом становилась всё раздражительнее, а я диву давалась, почему так резко менялось её настроение — от грубости до детской незащищённости… Наорёт, бывало, на меня, и вдруг совсем неожиданно на губах показывается беспомощная улыбка. «Галка, не обижайся, прости!»

И ни слова больше, ни слова о том, что творится у неё на душе.

Между тем мой спутник продолжает:

— У каждого из нас, взрослых, нет-нет да и появится необходимость выразить себя, найти понимание. Нам непременно хочется получить ответ на волнующий вопрос, поделиться раздумьями, сомнениями. Вы согласны, Галина Платоновна?