Я, Вергилий

Он нервно взглянул через плечо, но рядом с нами никого не было, а Филон и Фавоний всё ещё горячо спорили о (я так думаю) возможном толковании невразумительного закона о собственности.

   — Тише ты! — сказал Котта. — Естественно, я убил его! Он заслужил, чтобы умереть десять раз за то, что он сделал с Валерией!

   — Но ты мне поклялся, что не имеешь к этому отношения! — В голове до сих пор не укладывалась вся чудовищность ситуации, я был в состоянии лишь твердить очевидное, хватаясь, как утопающий, за соломинку. — Марк, ты же поклялся!

   — Конечно поклялся! — Похоже, он начал терять терпение. — А иначе ты бы не взялся за это, а я должен был ради Валерии протянуть тебе руку и помочь добиться успеха.

   — Я же сказал, что всё равно буду защищать тебя, даже если это ты убил его.

   — Ладно, ты действительно это сказал, — отмахнулся Марк. — Ну не всё ли равно? Это была всего лишь обыкновенная божба.

   — Мне не всё равно, — ответил я. И, не сказав больше ни слова, отвернулся от него и побрёл из зала суда.

Больше я никогда с Коттой не разговаривал.

Да, для меня это имело значение. В тот день я потерял свою девственность. Я потерял невинность как адвокат, потерял её в своём первом деле, в результате насилия — как Валерия. Я отправился прямо в ближайшую баню и заставил тереть себя до тех пор, пока кожа не покраснела, как сырое мясо, и не начала кровоточить, но и после этого я всё равно чувствовал себя грязным. Филон знал об этом, я уверен. Всё он знал, но тем не менее мог играть в эти игры. Я уважал Филона, считался с ним. А теперь...

Филон — шлюха. А если Филон шлюха, то, значит, и всё ораторское искусство, которым он занимался, такое же.

Это было моё первое и последнее выступление в суде. Потерянную однажды девственность не восстановишь. И что бы ни сказали родители, я решил покончить с юриспруденцией и сосредоточиться на поэзии и философии. Тут я пока ещё был чист и мог беречь свою невинность.

Я же говорил, что был наивен.

24

Я уже давно не вспоминал о поэзии. Да и о Поллионе больше ничего не добавил. По правде говоря, за эти месяцы у меня было мало времени что-либо читать или писать, в то время я чувствовал, что меня тянет больше к философии, чем к поэзии. Философы отвечают на вопросы, поэты только задают их, а у меня и без того было достаточно вопросов, на которые не было ответов.

Тем не менее свой долг я вернул. Я навещал Поллиона, гулял с ним по Рыночной площади, обсуждал стихи, насколько позволяли мои ничтожные способности. Во время суда над Коттой я заметил его в конце зала заседаний, и его присутствие заставило меня краснеть ещё больше. Но он всё ещё не выполнил своего обещания представить меня поэту Кальву.

Поллион исправился ближе к концу марта. Он решил не устраивать официального обеда, за что я был ему благодарен: среди такого благородного общества мой язык совершенно бы меня не слушался и превратил бы вечер в пытку. Вместо этого он просто пригласил меня «поболтать с несколькими приятелями» — довольно заманчивая перспектива (ибо я знал, кто будут эти приятели).

Дом Поллиона стоял на склоне Палатина[89], недалеко от того места, где жил Цицерон; это одна из самых привилегированных частей города. Раб, открывший дверь на мой стук, важно выслушал мои невнятные извинения (по внешности его можно было принять за профессора риторики) и провёл меня через богато обставленный вестибюль в столовую. Он распахнул полированную кипарисовую дверь и доложил обо мне.

Со стола было убрано всё, кроме нескольких ваз с весенними цветами и великолепным греческим серебряным сосудом для вина с подходящими кубками. На ложах возлежали сам Поллион, два мужа постарше и юноша примерно моего возраста или даже моложе.

   — Вергилий! Рад, что ты наконец выбрался! — улыбаясь, приветствовал меня Поллион, пока я неуверенно топтался у порога. — Входи же, ложись вон там, рядом с Галлом, — он указал на молодого человека на ложе слева, — и я представлю тебя всем.

Он говорил по-гречески, и я понял, что это было данью уважения старшему гостю. Возраст Парфения приближался к пятидесяти годам, он был изящно и аккуратно одет, носил тщательно подстриженную греческую бороду, кожа сильно умащена. Я знал, что это был крупнейший из современников знаток Каллимаха.

   — Вы ещё не знакомы с Кальвом, не так ли? — спросил Поллион, когда я почтительно поздоровался с Парфением. — Гай, это юный Вергилий Марон, который так восхищался твоими стихами.

Кальв протянул мне руку.

   — Очень рад познакомиться с тобой, Вергилий. Всегда счастлив встретить человека, обладающего хорошим вкусом.

Я улыбнулся.

Если Кальв решил очаровать вас, то удержаться от улыбки невозможно. Это был совершенный пример торжества характера над внешностью. Маленький, почти лысый (хотя ему едва перевалило за тридцать), с неправильными чертами, он тем не менее более, чем кто-либо другой в Риме, пользовался успехом, особенно у женщин.