Я, Вергилий

Я, конечно, рассказал Меценату о том, что отец Горация лишился своего поместья, и мы стали прикидывать между собой, как исправить положение. И наконец придумали, как раз перед моим отъездом в Мантую. У Мецената было небольшое имение в Сабинских горах к востоку от Рима, не новое приобретение в результате земельных чисток, а часть поместья, которым владели два поколения его семьи. Оно было в плачевном состоянии. Крестьянин, арендовавший его, был бездетным и слишком старым, чтобы поддерживать хозяйство. Меценат поговорил с Горацием и тактично намекнул, что Гораций может взять его себе, особенно нажимая на то, что о теперешнем арендаторе позаботятся, чтобы он не остался без гроша, и что тот вполне доволен таким соглашением. Ни о какой арендной плате речи нет — в таком состоянии поместье едва себя окупает. Быть может, Гораций будет так любезен и согласится избавить от него Мецената, ведь от этого всем будет лучше?..

К моему удивлению и восторгу, Гораций принял это предложение. Мы отправились туда все трое. Меценат не преувеличивал: поместье было в жутком запустении, всё заросло сорняками, фруктовые деревья и виноградные лозы не подрезаны, ограды прогнили, а кое-где их и вообще уже не осталось, инвентаря очень мало, да и тот весь изношенный. Сам дом был дрянная развалюшка. Крыша протекла, стены изрешечены дырами, а внутри всё выглядело так, будто здесь зимовало стадо свиней. Короче, полный беспорядок.

Осмотрев всё, Гораций буквально сиял.

— Замечательно, — сказал он Меценату. — Дайте мне несколько месяцев, посмотрим, что тут можно сделать.

Он всегда держал слово. Я приехал к нему на следующий год и увидел аккуратное славное поместьице, о котором можно только мечтать. В известном смысле оно символизировало то, за что в более широких масштабах боролись я, Меценат и Октавиан, — восстановление Италии. Я увидел, чего добился Гораций, и это ещё больше воодушевило меня на создание «Георгии». Если бы они могли помочь, хотя бы немного, осуществить подобные перемены по всей Италии, значит, они стоят моих жалких усилий.

Гораций до сих пор, семнадцать лет спустя, живёт здесь, в своём сабинском поместье, стойкий и независимый, как всегда. Я и раньше говорил, что завидую ему.

Вскоре после моей встречи с Октавианом я уехал из Рима в Мантую. Я получил известие, что отец умирает.

Это не было неожиданностью. Он терял силы с каждым годом и едва мог передвигаться с помощью раба, поддерживающего его под руки. У него не было никакой болезни, как у матери. Просто организм износился, как старый башмак, и он был рад наконец расстаться с жизнью. Мы провели вместе три недели и за это время помирились.

Я вспоминаю один особенный вечер, как оказалось последний. Мы сидели на улице, под виноградными лозами, свисающими со шпалер, шёл слабый дождик — так, слегка моросило. Всё вокруг пропиталось земными запахами: благоуханием трав, жирным ароматом самой земли, и сквозь них пробивался принесённый лёгким ветерком с расположенного за кухонным садиком выгона острый, перехватывающий горло запах коз. Я что-то говорил, что — теперь уж не вспомнить, но это и не важно. Отец сидел, повернувшись ко мне в профиль, закрыв свои незрячие глаза, вдыхая ароматы и прислушиваясь. Я знал, что он слушает не меня, а милые звуки сельской округи: едва различимое звяканье козьих колокольчиков, пение ночных птиц, редкое шуршание какого-нибудь зверька. Внезапно он повернул голову ко мне.

   — Ты думаешь, Публий, всё это будет продолжаться? — спросил он. — Всё это? Когда мы умрём?

Вопрос застал меня врасплох: отец никогда не задавал подобных вопросов. Но я понял, что он имеет в виду.

   — Некоторые верят, так что будет.

   — А ты?

Я помолчал немного.

   — Нет, — сказал я. — Я — нет.

Отец улыбнулся:

   — Тогда мне жаль тебя. — И через мгновение добавил: — А знаешь, во что я верю?

   — Нет. Расскажи.

   — Я думаю, что мы — часть этого. Не сами по себе. А часть этого. Часть земли, дождя, запахов. Умирая, мы возвращаемся. И никогда больше не отделимся. Мы становимся землёй, и так каждый из нас, любой из тех, кто существовал когда-нибудь.

Я никогда раньше не слышал, чтобы он говорил подобное. Может быть, он знал, что это его последняя ночь, и уже приготовился в путь.

Я ничего не сказал — я ждал.

   — Земля — это всё, что у нас есть, — наконец продолжил он. — При рождении ребёнка пуповина рвётся, но если мы разорвём пуповину, которая соединяет нас с землёй, то засохнем и умрём, как дерево без корней. Можно покрыть землю городами или найти себе сотню различных занятий, но в конце концов всё равно все возвращаются к земле. Без земли под ногами мы — ничто.

   — Становится холодно, отец, — заметил я. — Давай вернёмся в дом.

   — Подожди немного. — Он снова закрыл глаза и отвернулся. — Ты был хорошим сыном, Публий. На свой лад. Прости, что не был тебе хорошим отцом.

   — Ты сделал меня таким, каков я есть. Ты не мог бы дать мне больше.

Его губы дёрнулись.

   — Ты сделал меня таким, каков я есть, — печально повторил он. — Да, конечно, так оно и есть, и я жалею об этом. Но что ты такое, Публий? Где твои корни? Во что ты веришь?