Я видела детство и юность XX века

Была в 58-м полку. В ожидании снайперов мне предложили посмотреть в амбразуру, как живут немцы. Со мной пошел лейтенант. Туда мы шли по траншее спокойно. «Фриц сейчас обедает, можно его не опасаться». У амбразуры стоял снайпер. Немцы были метрах в ста от меня. Какие-то фигурки несли дрова, воду, просто переходили от одной землянки к другой. Вполне мирная жизнь. На обратном пути начался минометный обстрел. Жуткий вой, шлепаются осколки, а мы идем по траншее, которая едва доходит мне до талии. Передо мной полз какой-то боец, вдруг я увидела, что у него вылезают кишки, кровавые, на белый снег. У меня подкосились ноги, но я твердо стояла. От страха. Сопровождающий меня лейтенант закричал мне: «Баба, ляжешь ты когда-нибудь?» — и нехорошо выругался. Тогда я поняла — он считает, что я стою из храбрости, и он не может лечь, когда женщина стоит. Я переползла через корчившегося раненого бойца, увидела его полные мольбы глаза — видимо, это был казах, — и добежала на четвереньках до конца траншеи, которая кончалась у землянки. Я задавала вопросы чисто механически, записывала ответы, но у меня настолько дрожали руки, что я никогда не смогла расшифровать то, что записала. Мне кажется, что страшнее минометного обстрела ничего нет на свете. Снайперы разошлись — в землянке остался хозяин и еще какой-то боец, который спросил: «Можно обратиться?» На что, по-видимому, его начальник сострил: «А ты попробуй». Потом капитан, совершенно пьяный, как я наконец поняла, показывал мне фотографии жены и сына и рассказывал о том, как была прекрасна его жизнь до войны. В землянке было накурено, грязно, но минометный обстрел продолжался, и хотя мне сказали, что сани готовы, можно ехать, я откровенно трусила выйти в траншею, пока Чуприн не сказал, что скоро стемнеет. Он рассказал мне, как женщина с грудным ребенком провела полтора месяца на нейтральной полосе. Какой же силой воли надо обладать — не попытаться пробраться к своим.

По дороге кучер говорил: «Была жена, дочь — врач, сын — инженер. Все было. Немец помешал».

Ночевала в медсанбате [161]. Одна землянка — сортировочная. Туда приносят, привозят раненых. Вторая — для эвакуации, самая благополучная. Операционная в домике, там освещаются керосиновой лампой. Хирург Макаретов — маленький толстяк с короткими пальцами, которые поразительно ловко работают. Два мальчика — санитар и лечащий врач. Его отбили у немцев партизаны.

22 января (по-видимому 23).

Яркая луна, ориентир — голая сосна с шапкой. В автороте Апполонов прорабатывает «Наполеона» Тарле. Пустая деревня. Нашла редакцию по дыму из трубы. По дороге видела сад при пустой избе — заботливо привязаны к палкам кусты роз, грушевые деревья.

Петерчук принят в кандидаты партии. «Если бы я был грамотным, писал бы стихи. У меня любовь к стихам». Погиб Цуканов — прямое попадание в землянку редакции. Рассказ Петерчука, как он рыл себе лунку. В первую очередь, естественно, думает о машине. «Замаскировал ее ветками, а сам лег под нее. По глазам часового слежу, где самолет пикировал. Учу историю партии, но ничего с собой не могу поделать — засыпаю на первой странице». Едем ночью. Костры на обочине, пушки, люди в плащ-палатках.

24 января.

Военный госпиталь расположился частично в землянках, остальные в палатках. Одна медсестра рассказала, как в начале войны боялась бомбежек. «На столе лежит боец. Я должна подготовить его к операции. Сейчас придет хирург. А тут налетел немец, стал бомбить. Шум адский, в окошечко вижу — что-то горит. От страха все забыла и залезла под стол. Входит хирург со стерильными руками. Мне стало так стыдно… Теперь свыклась, боюсь не меньше, но помню, что наше дело спасать людей».

25 января.

Провела сутки в медсанбате. Ужасные условия. Оперируют в землянке при коптилке. Поразили меня люди. Хирурги Селиверстов, Тимофеев, Цифранович. А сестры: Лена Макаренко, Оля, Зоя. Здесь, естественно, оперируют тех, которых нельзя довезти до госпиталя. Много «животов», ампутаций. Никакой анестезии. Не хватает перевязочного материала. Стирают и кипятят старые бинты. Немецкую бочку приспособили под автоклав. Изобретают замену нужных инструментов. Селиверстов винит себя за каждую неудачную операцию, ходит мрачный. Ни с кем не разговаривает. При мне привезли «живот», у которого все кишки были в земле. Этот боец попал под минный обстрел несколько часов назад, но еще был жив. Селиверстов решил попробовать спасти человека, хотя все говорили, что надежды нет. Тот умер на операционном столе. Селиверстов уверен, что виновата медицина.

26 января.

У меня собрался интересный медицинский материал, но едва ли его используют — он такой страшный. Бедная, нищая мы страна, где нет бинтов, нет ваты, не говоря о всем остальном. Но люди замечательные.

31 января.

Ночью въезд в Москву. Неожиданно оказались на Ландышевой аллее ЦПКО, по сторонам ничего не видно. Глаз привык к лесу, и кажется, что это не дома, а лес. Невозможно ориентироваться.