Я возьму сам

— Спасибо, добрый человек. И тебе, и красильщику-хозяину, и всем вам — низкий поклон! Ну что, Монсур, поплыли? Я, пожалуй, на весла сяду — а ты рулить будешь. Так?

— Еще бы не так! — угрюмо буркнул Монсур, помогая ступить через борт. — Ты тут нарулишь… и нагребешь…

Лодка бесшумно скользила по черной воде, рассекая носом белесую пелену, укутавшую саваном озеро Куч-Курган. Воистину: ножом мучную похлебку резать, и то проку больше! Туман расступался лениво, с неохотой — чтобы немедленно сомкнуться позади. По сторонам темнели, шурша от зябкого ветерка, стены тростника; действительно, певец бы тут нарулил!

А Монсур, по всему видать, Озерному Деду родная душа…

Плыли не слишком долго: хитрей водяной змеи скользнули по затоке, и лодка мягко ткнулась носом в противоположный берег.

— Эх, спел бы я тебе песню, Монсур, да, жаль, нельзя — у этих уши, как у ишака! — поэт выбрался из лодки. — Может, динар возьмешь? У меня есть.

— Со святых плату брать грех, — с прежней угрюмостью ответствовал Монсур-рыболов.

Сказанные им слова странно противоречили хмурому лицу: с такой рожей не то что плату, родную мать зарезать — где мой нож?!

— Какой же я святой? — усмехнулся поэт. — Брожу себе по белу свету, песни горланю, люди слушают — вот и вся моя святость!

— Некогда мне с тобой спорить, — Монсур явно не был любителем долгих бесед. — Не хочешь святым быть — твое дело. Поторопись только. Вон там, от холмов наискось — дорога на Оразм.

— Ну, прощай тогда, шутник Монсур! Пусть рыба легко идет в твои сети, а счастье — в твою душу… Удачи!

Поэт закинул за спину видавший виды хурджин, умостил поверх зачехленный чанг — и, чуть прихрамывая, двинулся к округлым холмам, проступавшим в тумане грудями блудницами.

Где должна была лежать дорога на Оразм.

Рыболов долго глядел ему вслед. Очень долго, пока фигура певца не растворилась во мгле. Но и после Монсур еще с полчаса продолжал сидеть в лодке — оглядывался, прислушивался.

И услышал.

Стук копыт. Ближе, ближе… И вот, наполовину скрытые молочной кисеей, мимо проносятся силуэты всадников.

Конный разъезд!

Топот не успел стихнуть — а Монсур уже бежал. Он знал, куда направился поэт, и куда поскакал разъезд. А еще он знал короткий путь. Он успеет, успеет перехватить, дать знак…

Тайная тропка сама легла под ноги. Мягкие ичиги, выменянные в свое время у неразговорчивых, как и сам рыболов, горцев Озека, и предусмотрительно надетые сегодня, делали шаги бесшумными, и не надо было осторожно красться, стараясь не выдать себя, не надо было терять драгоценное время.

В последний раз Монсур бегал так, во весь дух, ребенком — спасаясь от девок Озерного Деда, падких на заблудших молокососов.

На миг ему показалось: на склоне ближнего холма мелькнула фигура с хурджином за спиной. Рыболов прибавил ходу, но проклятый туман перед ним заклубился, потек киселем, чтобы минутой позже начать редеть, истончаться — и, добежав до гряды, Монсур увидел: впереди никого нет.

Холмы здесь заканчивались, дальше начиналась обещанная дорога, на которую как раз выезжал из-за поворота давешний разъезд. Выезжал, бросив горячить коней: за кем гнаться, почтенные?! Место здесь открытое, спрятаться невозможно… а на дороге пеший от конного и без скачки не уйдет.

Только нет его, пешего-то!..

Рыболов на всякий случай обошел холм кругом. И от всадников подале, и оглядеться не грех. Никого. Чудеса, да и только!

«А ведь верно — чудеса!» — дошло вдруг до Монсура.

Даром, что ли, в народе считают этого человека святым? — а то и вовсе самим Абу-т-Тайибом аль-Мутанабби, вернувшимся с того света…

Выходит, прав был он, Монсур! Как есть святой! Исчез — и поминай лихим помином! Теперь понятно, почему его уже два года не может изловить вся эмирская конница, вся эмирская рать!.. Одно неясно: если он, Монсур, прав, значит, святой был не прав, споря с ним? Что ж это получается?!

Прав, не прав… чудны дела твои, Отец Небесный!

3

— Мой повелитель! Владыка Ночи докладывает — этому человеку опять удалось уйти! Владыка Ночи обещает приложить все усилия, но пока…

— Да что ж он, в самом деле святой?! Чудотворец?! В который раз… — эмир Салим не закончил фразу. Оставил трон, прошелся по зале, время от времени косясь на распростершегося ниц вазирга.

— Матери моей докладывал? Ее ведь затея… — эмир остановился напротив вазирга, покачиваясь с пятки на носок и обратно.

— Нет еще, мой повелитель. Нахид-хатун сейчас очень занята — к ней привели очередного чангира. Он утверждает, будто знает две касыды вашего великого отца, которые до сих пор не звучали в стенах дворца. И Нахид-хатун распорядилась…

— Понятно. Можешь не докладывать — сам знаешь, что за дурные вести бывает… Или напомнить?

— Как будет угодно моему…

— Ладно, иди.

Когда пожилой вазирг, пятясь и кланяясь, покинул тронную залу, эмир Салим снова прошелся от стены к стене. Задумчиво взял с золотого подноса гроздь винограда — кименский «калинджари», черней смолы, с тонкой кожицей… любимый виноград эмира.

Бросил ягоду в рот, постоял и скривился: дар лозы, подобного которому не найти в обитаемых четвертях земного круга, горчил.

Или дело не в винограде?

* * *