Я возьму сам

Караван верблюдов-дней неторопливо брел через пустыню Вечности с востока на запад. Огнь Небесный, сотворенный Аллахом, припекал все жарче, на деревьях начали распускаться листья, свежие весенние ветры выдували из улиц и переулков человеческих душ хлам, скопившийся там за долгую зиму — и как-то раз человек-жаба, слепой к весне и глухой к переменам, решил взглянуть на плоды своих усилий.

— Когда начинается утренняя молитва? — без всяких предисловий поинтересовался он у богомола, вызванного в его покои ни свет ни заря.

— Через полчаса, владыка, — без запинки ответил с пола старец.

— Отлично. Мы желаем посмотреть.

— Владыке угодно посетить главный храм?

— Нет, не главный! Меня не проведешь… — бормочет узкогубый рот, плюясь пеной. — Какой-нибудь захудалый храмишко, на окраине города, до которого можно добраться за эти полчаса.

— Радость и…

— Знаю, знаю! — обрывает богомола человек-жаба. — Собирайся, поехали!

Жарко горит огонь на старом алтаре, освещая ряды коленопреклоненных горожан, и гулко разносится под сводами голос хирбеда:

— Нет бога, кроме Творца, единого и не имеющего товарищей!

«Хитрые гяуры… — ворочаются жабьи мысли. — Или уже не гяуры?»

— Нет бога, кроме Творца… — нестройно вторит толпа.

— И возжег Творец в небе Огнь Небесный, дабы осветить души детей своих…

Человек-жаба молча скачет к выходу, где в ожидании милостыни толпятся нищие.

— Паломники отправились в путь еще десять дней назад, мой повелитель, — деловито сообщает в спину богомол.

— Какие еще паломники?!

— Те, которые двинулись к священному храму Творца, именуемого Аллахом! — поясняет старец. — Как и было предписано: те, кто в состоянии совершить паломничество…

«А ведь дойдут же! Дойдут, найдут, поклонятся — и обратно вернутся! Интересно, а если приказать добыть луну с неба?..»

В голове возникает ночной небосвод: сиротливый, голый… и жабий рот кривится, как от хинной горечи.

Нет, проверять решительно не стоит.

Злость жжет душу. Одним прыжком жаба возносится в седло и хлещет коня камчой.

«Ква!..ква…» — зло отдается в висках конский топот.

6

…Свадьба была в самом разгаре. Жених, в халате алого шелка, в высокой шапке с меховой опушкой, восседал рядом с пышногрудой невестой; и звенели золотым дождем мониста новобрачной. Молодые не сводили друг с друга глаз, а за огромным свадебным столом тем временем провозглашались здравицы: естественно, за здоровье жениха и невесты, за здоровье родителей жениха и родителей невесты — отдельно, за будущих многочисленных детей жениха и невесты; помянули также всех присутствующих и отсутствующих родственников и друзей жениха с невестой, потом раза три подряд выпили за какую-то никому не ведомую тетушку Шамсу…

— Веселятся, — булькает себе под нос человек-жаба, придержав коня и глядя через низкий дувал на шумное застолье. — Кто смеет веселиться, когда сердце наше в печали?!

Глаза его недобро сощурились.

— Открывай ворота, Волчий Пастырь!

Незапертые ворота с треском распахиваются, и кавалькада въезжает во двор.

— Отрубить ему голову, — звучит кваканье, а палец тычет в жениха, повалившегося ниц одним из первых. — Действуй, Волчий Пастырь.

Тот, кого назвали Волчьим Пастырем, проворно соскакивает с коня, волочит не сопротивляющегося жениха к человеку-жабе, вытаскивает из ножен саблю…

Короткий свист.

Голова жениха летит под копыта жеребца, на котором восседает жаба.

Глазки с желтыми, нездоровыми белками пытливо рыщут по лицам гостей, задерживаются на одном, на другом…

Что-то меняется в жабьей морде, когда взгляд упирается в пару голубых озер на знакомом лице. И — в такую же голубизну глаз другого человека, стоящего рядом.

Это не гости; это — свои.

Оба спешились и стоят плечом к плечу.

— Невесту — на кол. Ты — выполнять! — жабий палец упирается в первого из двух голубоглазых.

Смущенный великан переминается с ноги на ногу.

— Ты уж прости, твое шахское, но это… не стану я!.. вот.

— Что? Не станешь? — противоестественная радость выхлестывается вместе с кваканьем. — Забыл, каково самому на колу сидеть?! Освежить память?!

— Не забыл! — набычась, повторяет великан, крепче сжимая в руках-граблях огромное копье, больше смахивающее на дубину. — Да только… За что ее? Ну, меня ладно, я плохой…

— Утба! — выплевывает чье-то имя жабий рот.

— Здесь я, — звучит ответ второго обладателя голубых глаз.

— Обоих на кол! Выполнять!

Утба не двигается с места. И вдруг начинает хохотать. Безумно и искренне — так, что стоящие рядом потихоньку отодвигаются в стороны, а морда человека-жабы меняет брезгливое выражение.

Она совсем меняется, эта морда.

От жабьей — к человеческому лицу.

* * *

— Что со мной? Где я? — спрашивает Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, прежде чем потерять сознание.

Глава четырнадцатая,