Я все еще влюблен

Потом, когда летом пятидесятого года Шаппер приехал сюда, в Лондон, произошло то, о чем сейчас Марксу не хотелось вспоминать. Не сумев разобраться в сложной обстановке, возникшей в Германии и во всей Европе после поражения революции, часть немецких эмигрантов в Лондоне стала на путь революционных авантюр и военных заговоров. Эти люди образовали в Союзе коммунистов свою фракцию, а позже и вовсе выделились в особый союз, Зондербунд. Не брезгуя ничем, даже прямой ложью и клеветой, союз два года вел бешеную борьбу против Маркса, Энгельса и их единомышленников. Во главе Зондербунда стояли Август Виллих, боевой товарищ и командир Энгельса в дни баденско-пфальцского восстания, и Карл Шаппер.

Хотя вред, причиненный этой группой коммунистическому движению, оказался немалым, но Маркс подумал сейчас, что был прав, всегда подчеркивая различие между оголтелым авантюризмом Виллиха и искренними заблуждениями Шаппера. Действительно, ведь уже в июле пятьдесят второго через Имандта тот передал, что раскаивается и хочет вернуться в Союз коммунистов. Правда, окончательное примирение произошло только года через четыре, когда Шаппер полностью осознал свои ошибки и прямо, честно сказал об этом. Маркс не помнил зла, и с тех пор до нынешнего дня Шаппер оставался верным другом и боевым товарищем. Пять лет назад по предложению Маркса он был избран в члены Генерального совета Интернационала.

…И вот старый боец тяжело занемог. Он говорил когда-то, что мечтает умереть на поле битвы, а лежит сейчас в постели, дома, в окружении жены и всех своих детей от двух браков.

Подойдя к дому, в котором жил его друг, Маркс, очнувшись, удивился, как быстро за воспоминаниями миновала дорога. Он поднялся на второй этаж и через несколько минут был уже в комнате Шаппера. Около больного находились жена и старший сын, тоже Карл. Как и при первом посещении, вид поверженного болезнью Шаппера поразил Маркса. Ведь когда-то за богатырское сложение и силу, железную непреклонность и бесстрашие рабочие Кёльна звали его «живой баррикадой». Больно было видеть, как беспомощна эта «баррикада» и как заботливо укутана она одеялом.

Маркс сел на стул рядом с кроватью и пожал горячую влажную руку больного.

– Как хорошо, что ты пришел, – тихо сказал Шаппер, подняв свои серые, снова ставшие в дни болезни яркими глаза. – Ведь у меня чахотка. Это установлено твердо. И нет никакого сомнения, что скоро, – он посмотрел на жену, на сына, сидевших у окна на диване, и перешел с немецкого на французский, которого те не знали, – как говорится, je ferai bientôt la dernière grimace[12]…

– Я уверен, что ты сильно преувеличиваешь, – сказал тоже по-французски Маркс. – Разве не было случаев, когда чахотку излечивали?

– Ты много знаешь таких случаев?

– Я знаю, что они бывают… Между прочим, у меня у самого когда-то легкие тоже были не в порядке.

– У тебя? – изумился Шаппер. – Это ты придумал сейчас. И, между прочим, совершенно напрасно. Тебе не идет хитрость.

– Нет, я ничего не придумал, – спокойно и серьезно возразил Маркс. – Ты никогда не интересовался, почему я не служил в армии?

– Действительно…

– Я был освобожден в тридцать восьмом году от призыва из-за болезни легких. Позже, как тебе известно, я приобрел немало всяких недугов, но на легкие в зрелые годы я никогда не жаловался.

– Эта история, дорогой Карл, – Шаппер устало прикрыл глаза, – могла бы меня вдохновить, если бы я не был почти на сорок лет старше, чем ты в тридцать восьмом. Лучше скажи мне, какое сегодня число и какой день.

– Двадцать восьмое апреля, четверг.

– И следовательно, когда воскресенье?

– Первого мая.

– Первого мая вы меня и похорóните, – Шаппер открыл глаза и пристально посмотрел на Маркса. – Я надеюсь, погода будет приличной.

Маркс опустил глаза под этим испытующим взглядом, помолчал, но скоро нашелся:

– Первого мая не может произойти ничего печального, старина, – тихо улыбнулся он. – Ведь это день рождения моей старшей дочери. Я надеюсь услышать в этот день, что тебе стало лучше.

– Да, конечно, – Шаппер чуть заметно покачал лежащей на подушке головой, – с моей стороны было бы большим свинством сделать такой день днем моих похорон.

Марксу все время хотелось перейти опять на немецкий и потому, что он ощущал неловкость перед женой Шаппера и его сыном, разговаривая на языке, которого они не знали, и потому, что надеялся этим помешать больному говорить о смерти. И он наконец сказал по-немецки:

– Я уверен, что худую весть о тебе не принесет нам ни первое мая, ни десятое июня, ни двадцатое августа, ни тридцать первое декабря.

Шаппер понял, почему Маркс перешел на немецкий. Он горько улыбнулся, помолчал, а потом с промелькнувшей в голосе усмешкой спросил тоже по-немецки:

– Ты слышал, что твой старый приятель Руге снова уверовал в бессмертие души и объявил бессмертие непреложной истиной?

– Да, я читал, – выжидающе ответил Маркс.