Я все еще влюблен

Провоз через границу нелегальной литературы грозил несколькими годами тюрьмы или ссылки. В такой момент совершенно выбыть на долгий срок из политической жизни?..

Ему, уже несколько лет яростно боровшемуся против Михайловского, Воронцова, Южакова и всех нынешних народников с их теорией «толпы» и «героев», было совершенно ясно, что подлинным творцом истории является народ, личность же, отдельно взятая, способна сделать на пути прогресса не столь многое. Лишь бы возникло подлинно закономерное, социально обусловленное и широкое движение, а уж о его руководителях история позаботится сама. Но Ульянов отчетливо понимал и то, что в силу ряда причин многие линии политической борьбы и исторического прогресса России сходились сейчас на нем и выдвигали именно его во главу движения. Он уже не был изолированной личностью, отдельно существующим человеком.

Прежде всего, он первый, кто так остро и отчетливо осознал, что заканчивается период «мирного» плавного развития капитализма и начинается совершенно новая и особенная эпоха – эпоха революционных бурь и глубочайших социальных потрясений. Пребывание за границей, до отказа насыщенное пристальным наблюдением за общественно-политической жизнью Запада, с одной стороны, еще более утвердило Ульянова в правоте его предвидения; с другой, из встреч с марксистами Германии и Франции он убедился, что даже наиболее серьезные из них – тот же Лафарг или Вильгельм Либкнехт – не сознавали столь ясно приближения новой эпохи. Что касается Плеханова, то при встречах в Женеве он высказал по этому вопросу несколько мыслей, близких Ульянову, но Георгий Валентинович не делал из этих верных мыслей тех последовательных выводов, которые сами собой напрашивались.

В Цюрихе Ульянов не раз думал о том, что именно здесь, в этом городе, два года назад на заключительном заседании конгресса Второго Интернационала прозвучали слова Энгельса, произнесенные им на немецком, французском и английском языках: «Социализм из маленьких сект развился в могущественную партию, приводящую в трепет весь официальный мир». Бродя по улицам, Ульянов порой повторял про себя эту фразу на тех же языках – немецком, французском, английском, – но чаще всего он произносил ее, конечно, по-русски и с горечью: в России такой могущественной социалистической партии еще не существует. И главный вывод Ульянова, который он делал из анализа современной обстановки, перед которым в раздумье останавливался Плеханов, касался именно партии. Он был глубоко убежден, что перед лицом новой драматической эпохи нельзя оставлять пролетариат безоружным, вернее, вооруженным таким устарелым самодельным оружием, как мелкие раздробленные кружки, пора кончать с этой кустарщиной, надо создавать единую Всероссийскую социал-демократическую рабочую партию – дисциплинированную, централизованную, гибкую, – которая вполне отвечала бы требованиям времени. Это будет партия совсем особенная, новая. То, что готовых образцов или хотя бы далеких прообразов для нее нет в истории русского революционного движения, Ульянов знал и раньше: «Народная воля» и все другие подобные организации в России были, по существу, партиями заговорщиков-идеалистов. Теперь, побывав в Западной Европе, пристально все разглядев в упор, дотошно все ощупав, он окончательно уверился также в том, что приемлемых образцов нет и на Западе. Какие уж там образцы, если даже в Германской социал-демократической партии, самой крупной в Европе, руководимой известнейшими учениками и даже друзьями Маркса и Энгельса, устав разрешает члену партии не состоять в одной из ее организаций и, следовательно, не соблюдать партийную дисциплину! Нам такое не подходит. Нам нужны организованность и дисциплина, дисциплина и организованность, еще раз дисциплина и еще раз организованность. Нам нужна железная когорта. Иначе царизм растопчет нас в два счета, как растоптал декабристов, петрашевцев или народовольцев.