Я всех их знал. История моих знакомств, серьёзных и не очень

И в самом деле, лучшей песней там была песня со словами «А чукча в чуме, чукча в чуме». Вряд ли кто сегодня вспомнит этот «шедевр». А среди монологов был монолог о женщинах, которые потом исполняли все конферансье страны.

– Нет, – говорит Дербенёв, – у меня там нет плохих текстов, а у вас – плохие.

– Ну не пишите больше с нами, а менять договор я не стану.

Гранов свои проценты отдавать не хотел. Я тоже. Вот мы и ссорились.

Дербенёв говорил:

– Лион, что вы спорите? Нас вообще сравнивать нельзя. Вы посмотрите, какие у вас авторские и какие у меня.

– Ну, если так рассуждать, то вы лучше Пастернака, у него авторские тоже меньше. А Пушкин и вовсе умер в долгах.

Вот так мы и препирались. Он меня просто доводил до слёз. Конечно, я уступил, но потребовал, чтобы соавтора моего не трогали. Он тогда болел, и я уменьшил только свой процент.

Конечно, ничего из этого путного не вышло. Программа, по-моему, недолго существовала. «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт».

Дербенёв был, конечно, жадноват. Всё время на этой почве у него шли скандалы с певцами. Потом уже, когда мы помирились, он мне все эти скандалы излагал. Всё время у него шла борьба то с Киркоровым, то с Распутиной, кто сколько должен платить.

Дома у него было как в антикварном магазине. Вся стена увешана старинными иконами. Жуткое количество бронзовых скульптур. А квартирка маленькая, и весь этот антиквариат её не украшал, а загромождал.

Дербенёв был очень религиозен. Рассказывал, что однажды такое ему открылось, что не забыть. Но что именно, никому не говорил.

Он очень хорошо знал службу и все её тонкости. Память отличная. Очень много читал религиозной литературы.

Мы с женой его, Верой, всё время с ним спорили. Говорили ему, что не в обрядовой стороне суть, а в добрых делах, что лучше бы он не жадничал, не злился. А он то и дело жадничает и злится.

Он начинал кричать на Веру, что она его предаёт, раз в споре стоит на моей стороне.

Чаще он ходил не в нашу церковь, Тихвинской Божией Матери, а у Рижского вокзала. Там у него был знакомый священник, и он молился за иконостасом. Ему, видно, нравилось быть там, рядом со священниками.

Песни у него, конечно, были замечательные. Достаточно вспомнить «Прощай» – после Лещенко её пела вся страна, «Качели», «Три белых коня», «Эх ма, горе не беда», «Россия», «Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси…», «Где-то на белом свете…».

Очень люблю его песню про деревню:

…Снится мне деревня,
Отпустить меня не хочет
Родина моя.

И классика: «Есть только миг между прошлым и будущим…».

Он, конечно же, написал самое большое количество шлягеров. Однако на «Славянском базаре» объявил Танича «автором всех российских шлягеров». Отдавал ему дань уважения. Думаю, что Танич был единственным его соперником по стиху.

Писал он только песни, просто стихи – очень редко. Однажды прочёл мне стихотворение на религиозную тему. Замечательное стихотворение, но переписать не дал, потому не знаю, известно ли оно кому-нибудь.

Человек он был, конечно, желчный, но очень остроумный. Порой рождались настоящие перлы.

Например, он однажды сказал мне:

– Это же чистый «Золотой ключик». Вот посмотри: Пугачёва – это Мальвина, Кристина – это Буратино, Укупник – это пудель Артемон, а Филипп – это Карабас-Барабас в молодости.

Дербенёв дружил с Львом Лещенко и как-то остроумно заметил:

– Лёва такой добрый, что, если бы он был женщиной, всё время ходил бы беременной.

Он так давно писал и так давно был известен, что все думали, будто ему уже за семьдесят.

Где-то в начале 80-х он пришёл в сберкассу. Подал свою книжку в окошечко и услышал:

– Надь, иди сюда, погляди, сын самого Дербенёва пришёл!

Однажды я завёл в «Инкомбанке» карточку «Виза». После этого зашёл в магазин «Океан», что был рядом, на проспекте Мира. В очереди увидел банковского клерка, с которым только что общался в банке. Я у него что-то спросил про карточку, он мне ответил. Вдруг к очереди подошёл Дербенёв в лыжной шапочке и какой-то затрапезной куртке. Он услышал наши последние фразы и спрашивает у меня:

– А что за карточка?

Я решил поиграть, сделал вид, будто это незнакомый, какой-то бомж пристаёт, и говорю:

– Что вы пристаёте, стоим, никого не трогаем.

Дербенёв тут же подхватил игру:

– А чего, спросить нельзя, да? Ты чего такой важный?

Клерк обалдел:

– Что такое?

– Да вот, пристаёт! – кричал я.

– Нет, что за карточка? – пристал «бомж» к клерку.

– Да отстаньте вы! – замельтешил тот.

– Да что ж такое! – возмущался я. – Нельзя прилично одеться, всякая шпана прёт, как на буфет.

– Да ты вообще замолчи! – распалялся Дербенёв.

Очередь разделилась. Одни были за «бомжа», другие – за меня.

Клерк решил на всякий случай смыться и покинул очередь.

Мы с Дербенёвым тоже ушли из очереди, зашли за угол и долго там не могли отдышаться – так хохотали. А очередь всё продолжала спорить.

Как-то я побывал у него на даче на Икше. Там стоял поставец XVII века. Как он его туда затащил, ума не приложу. И зачем он ему нужен был на Икше? Но он гордился – поставец XVII века. Огромный, на полкомнаты.