Я встану справа

Мельком глянул на этикетку. Увидел: «Раствор дикаина», цифра «3».

— Наливайте!

Игла туго прошла через препятствие. Надавил на поршень. Жидкость в шприце убывала. Услышал шепот:

— Владимир Платоныч! — Краем глаза увидел Лиду с бутылочкой в руке. Она была очень бледна. — Вы какой взяли?.. Вот же для эпидуральной!..

Больная вдруг повалилась на бок. Глаза закрылись, лицо стало бледным, как у Лиды. И все.

…Он сразу стал делать самое радикальное: ввел адреналин прямо в сердце, ввел кордиамин в вену. Начал артериальное нагнетание крови — то, что делают при «клинической смерти», чтобы заставить биться сердце. Сердце билось. Но он видел, что это ничего не стоит.

Прибежал хирург, который должен был ассистировать. Помогал он неплохо. Если бы оказался сразу, может, и не произошло бы ничего.

— Курсанток вон, чтоб не путались под ногами!

…Лобелин. Кислород. Углекислота. Искусственное дыхание. Все это хорошо в других случаях.

Сунулась Кумашенская:

— Что ж это, Владимир Платонович!

— Посторонних вон!

— Я же…

— Посторонних вон!

…Все это хорошо в других случаях. Пульс прощупывается. Дыхания нет и не будет. Поражен дыхательный центр. Отравление дикаином. Можно не смотреть на бутылочки. Лида принесла ту, что нужно: «Дикаин 0,3 %». А эта наверняка с трехпроцентным, для поверхностной анестезии, для закапывания в глаз. Наверное, старый, с Надиных времен. И стоял-то не в шкафике, на столике. Как это Лида оставила! Распустилась со своим замужеством… Кто-то говорил, что нельзя оперировать в последний день перед отпуском. Утрачивается собранность… А теперь что делать?..

Он сказал:

— Все уходите…

Клава пошла от столика как была — вся в стерильном, в перчатках. Лида застыла у двери. Хирург из областной, временный, смотрел сочувственно.

— Все уходите. Все.

Он пробыл в операционной один не больше трех минут. Накрыл труп простыней. Вышел.

Сказал Лиде: «Запри».

Заперла.

Он пошел к своему кабинету, уставившись в дальнюю стену, чтоб не увидеть под окном во дворе парня в майке, испачканной мазутом, с медноволосой девчушкой на руках, ожидавших, когда операция кончится.

Следователь Евстигнеев, Лидин муж, приехал быстро. Хорошо, что не задавал вопросов, когда Шарифов звонил ему. Он понял, что Евстигнеев приехал, по тарахтению прокуратурского «Москвича», но не пошел никуда, сидел в кабинете. Только сказал сунувшейся Лиде, чтобы дала халат и проводила следователя «туда». На секунду представился Евстигнеев — рукава халата, наверное, окажутся коротки, чуть ниже локтей… Плотно прихлопнул форточку. Стояла духота, но хотелось закупориться, отгородиться от всего.

Потом в кабинет втиснулся его преемник, хирург из областной больницы, стал гладить по плечу:

— Полно, коллега. Такая работа… Вознесенский Николай Федотыч, знаете?… Оперировал своего племянника — и вдруг тоже экзитус. Страшное дело… Но все обойдется.

Шарифов молчал.

— А может, у нее было что-нибудь предрасполагающее, — говорил хирург, — и вы совсем ни при чем. Подождите печалиться… До вскрытия… У меня было: ввели внутривенно глюкозу… Понимаете? Глю-ко-зу!.. Сразу коллапс — и… все! Скандал! Думали, что эмболия, напустили в вену воздух, а на вскрытии — нет эмболии! Опухоль надпочечников! Никакой сосудистой приспособляемости. Она обречена была. Инъекция толчок только… А то умирала бы месяца два. Мучилась бы…

Шарифов высвободил плечо из-под руки. Он подумал, что если б хирург был постарше да поопытнее, то догадался бы помолчать. Хирург вздохнул:

— Конечно, это все как охотничьи рассказы. Но погодите, а? Выяснится же… Вам бы сейчас стопочку. В себя придете.

Он не ответил.

После хирурга — Миша. Просто сел на диван и стал молчать.

— Идите, Михаил Ильич. У вас прием.

— Какое там! Пациентам сегодня не до болезней.

Значит, все уже знают…

Только с Евстигнеевым сначала показалось, что можно говорить, не ощущая злости. Это — по делу.

Следователь развернул планшетку. Снял с авторучки колпачок. Устроился не на столе, а на стуле, положив планшет на колени. Как бы подчеркнул этим свою экстерриториальность.

Вынул бланк протокола. Голос тихий. Евстигнеев еще все время откашливался:

— …Фамилия?.. Национальность?.. Место рождения?.. Поясните, как все произошло.

— Не знаю… — сказал Шарифов. У него вдруг все перевернулось: «Это же допрос… Идиот! Зачем устроил такое?.. Зачем?.. Ты понимаешь, что теперь начинается?» — Я еще не верю… — сказал он. — Внутриартериальное нагнетание сделал, а она не ожила… Я еще не верю, что это из-за меня.

— Видели, из какой бутылочки вам подали этот… — Евстигнеев заглянул в блокнот, — дикаин?

— Нет… Я обязан был вслух прочитать надпись на этикетке. Такой порядок. Но я… — Он не знал, как сказать: «торопился» — не то, «разозлился…» — это действительно, но сказать так для протокола нельзя. — Я был очень взбудоражен одним разговором…