Я встану справа

— Клава. У нее голова разболелась. Я ее подменила. Все равно торчала бы здесь из-за стерилизации. Посидеть хочу на воздухе… Чего мне не подменить? Бессемейная. И кавалеры меня не ждут. Так и будешь вековухой… — Лида постелила на ступеньках газету. — Спать идите. Что вы все беспокоитесь? Уж надо бы доктору Саниной беспокоиться — ее больной… — сказала она с неприязнью, взглянула на освещенное Надино окно, а потом с удивлением в лицо Шарифова.

Ему стало неловко: «По-дурацки все это выглядит! Как неудобно!»

— Я все-таки пойду посмотрю его, — сказал он.

Лида попыталась встать.

— Не надо, Лидочка, я сам… Я один пойду.

Она что-то невнятно пробормотала.

— Что вы? — спросил Шарифов.

— Как хотите, говорю. — Лида отвернулась.

«Хорошо еще, что встретилась только Лида, — думал он тогда, поднимаясь на второй этаж в хирургическое. — Хорошо, что еще не встретилась Кумашенская…»

Оперированный парень морщился во сне, тихонько охал. Когда его взяли за руку, чтобы пощупать пульс, открыл глаза.

— Больно?

— Вроде бы…

— Пройдет к утру… Спится?

— Дали мне чего-то… Дремлю…

Шарифов посмотрел историю болезни. Надя не переписала в нее ход операции…

Он все не знал, куда ему деть себя, и спустился вниз. В окно кабинета падал свет с крыльца. Не зажигая лампы, Шарифов подошел и бесшумно открыл раму. Ветер тут же смахнул на пол с подоконника бумажку. Шарифов услышал тихие звуки, словно кто-то плакал… Нет, это не плакали. Лида сидела на ступеньках и пела вполголоса. Свет из полуоткрытой двери падал на ссутуленные плечи.

По до-о-олинке я-a гуля-ала,
Мил коле-ечко по-о-одарил…

— Ох, — вздохнула она и протянула снова: — «Подарил…»

Подарил милый колечко,
Не веле-ел его терять.

Лида замолчала. Шарифов решил, что песня уже кончилась. Но Лида вдруг тихо повторила: «Да терять…» — и запела дальше. Шарифов осторожно сел на подоконник и старался не шуметь, чтобы расслышать все слова.

…Где ж девалось то колечко,
Что сияло на руке?
Где ж девался тот дружочек,
Что словами улещал?

«Улестил…» — с горечью не пропела, а как-то сказала она, сохранив мелодию, и снова затянула:

Улестил милый словами,
Сам уехал далеко…

«А зачем ему уезжать? — вдруг подумал тогда Шарифов и тут же рассердился на себя: — Песню портишь, дурень! Слушай!» И думал: «Глупо! Никак не могу собрать мысли! А вот Лида поет. У нее мысли собраны. У нее что-то на душе».

Но вообще-то ему совсем неважно было тогда, что у Лиды на душе.

…Когда к морю подходила,
Сердце билося волной.

Лида замолчала. Шарифов подождал, не запоет ли она еще, но Лида внимательно рассматривала прорвавшуюся тапочку. Тогда он спросил:

— Что за песня, Лидочка?

Она вздрогнула, поднялась и вошла в здание. Через минуту заскрипела дверь кабинета и послышался удивленный шепот.

— Вы в темноте сидите? — Лида повернула выключатель. — Мне показалось, что у вас свет… Я тихонько пела. Больные не услышат… Это вы — над самой головой…

— Я ничего и не говорю… Что это за песня?

Лида остановилась у стола и, вглядываясь в тетрадь истории болезни, сказала:

— А… Это у нас в деревне, в Тульской области, поют. Говорят, одну женщину… давно еще… из Жукова, из соседнего села… Ее любовник бросил. Она с ума сошла и все это и пела… А может, и не так было. Она тоскливая, песня-то.

— А вы с чего затосковали?

— Я?.. — Лида скривила губы. — Я не тоскую… Чего мне? Ни хлопот… ничего…

В ее тоне Шарифову послышалась вдруг какая-то обида. И ему стало неловко, словно он был в чем-то виноват. Чтоб рассеяться, прошелся по кабинету.

— За Надежду Сергеевну писать собираетесь? — Лида перевернула страницу. — Хотя у вас все едино теперь. Что это среди ночи вы писать задумали?

— Завтра операции. Писанины хватит. А так — время сэкономлю. — Шарифову было стыдно, что он оправдывается и так неумело.

— Не здесь вам надо быть. Идите домой, нечего зря в кабинете сидеть. Ждут вас.

— Кто? — неловко и зло выдавил Шарифов.

— У Надежды Сергеевны свет все горит. Она по комнате ходит… — с какой-то неожиданной кротостью сказала Лида.

— Не надо говорить, Лидочка. Все очень хорошо. И вы… — Шарифов не нашел слова и сказал наконец: — И вы, и вы очень хорошая!

— Владимир Платонович! С чего бы это вдруг сейчас?.. — пробормотала она. Усмехнулась криво и вышла.

Шарифов очень смутился. Он сел за стол и даже положил перед собой историю болезни, чтоб сосредоточиться, но смог подумать только одно: «Завтра, вернее уже сегодня утром, когда соберутся на „летучку“, на утреннюю конференцию врачи, скажу: „Еще один… неплановый вопрос… Прошу всех к нам в воскресенье. Мы с Надеждой Сергеевной женимся“».

Он тогда ни черта не понял. Ни прежде, ни тогда, ни потом.

В этой бывшей его комнате теперь ничего не было, кроме двух старых табуреток. И делать ему здесь было нечего.