Я выбираю солнце

Детонька с трудом отрывалась от часов и переключалась на большой старинный буфет. Он грузно раскорячился гнутыми львиными ножками, тускло поблёскивал лакированной поверхностью столешницы, а на ней множество фарфоровых статуэток тончайшей работы. Вот игриво приподняла длинное голубое платье цветочница у лотка, показывая изящную ножку в коричневой туфельке. А это белоснежная балерина застыла в пируэте, пополам перерезанная балетной пачкой. Другая, из той же серии, но уже изогнулась в поклоне, а третья тянет ногу в чистейшем арабеске. Целая коллекция музыкантов в чёрных котелках с красным пёрышком, а ещё влюблённые парочки, зверушки, птички. Маленький пастушок в соломенной шляпе присел на пенёчке со свирелью в руках. Злата раззявой не была, ворон попусту не считала, но от этого роскошного великолепия дух захватывало, хотелось всё пощупать, погладить. Баба Рая строго-настрого наказала ничего в чужом доме не трогать, приходилось изо всех сил прижимать руки по швам, шагать в мастерскую как солдат по команде «смирно».

Изольда Павловна изъяснялась необычно, старомодно – буфэт, зала, извольте-с, «Нет, нет, этот цвэт, детонька, категорически не подходит». Всегда приветливая, уважительная, чем сразу снискала благосклонность бабы Раи. К этим визитам она старалась настряпать что-нибудь вкусненькое.

– Гостинца прихватим дамочке, худющая как щепа, – говорила она.

Всякий раз старушка отвечала:

– Ну, что вы, право, Раечка…. А, впрочем, голубушка, великодушно благодарю!

Картины на стенах в простых массивных рамах, английские кресла с изогнутыми спинками, в которые так хотелось присесть, ощутить прикосновение прохладного шёлка. В тон к ним тяжёлые портьеры оливкового цвета. Подвязаны они были шнуром с кисточками, рука настойчиво требовала дотронуться до них. Однажды это удалось, пока обе бабульки увлеклись обсуждением родимого пятна на лысине Горбачёва. Полный восторг – гладкие, мягкие на ощупь, как пёрышки, разбросанные в деревенском птичнике, да ещё и золотые. Пара небольших комодиков с витиеватым резным орнаментом, высокий потемневший секретер с огромным количеством ящичков. Необыкновенный мир омрачался знакомым запахом валерьянки, старости и забвения. Как будто всё это драгоценное наполнение никому не нужно.

Злата хорошо запомнила свои ощущения, когда совсем нечаянно, только на минуточку, взяла пастушка и быстро сунула в карман-муфту зелёной шерстяной кофточки. Опустила взгляд на выпяченный живот – топорщится, а на буфэте остался кружочек посреди пыльного налёта. Вытащила фигурку и поставила тихонько назад. Нет, так на Андрюшу похож, снова проворно схватила и в карман. Послышались шаги, старушки почаёвничали и пришла пора распрощаться до следующего раза. Злата мгновенно достала пастушка и со стуком поставила опять, целясь в полированное чистое пятно. Щёки начало жечь нестерпимо, пальцы непроизвольно сложились в кулаки и забрались в карманы. Ничего не сделала, не нашкодила, тогда почему так стыдно? На всякий случай опустила голову и пришпилила взгляд к сколотому краешку столешницы. Сантиметра полтора всего, но он отпечатался в сознании как связь с нехорошим поступком. Почти невесомая рука опустилась на задеревеневшее плечо.

– Нравится?

– Д-да.

– Кто больше всех понравился?

Злата ткнула пальцем в пастушка, не поднимая головы.

– Возьми.

– Можно? – вскинула глаза и поймала одобрительный взгляд над ласковой улыбкой.

– Можно, детонька, можно. На память.

И теперь уже бесповоротно маленький сельский музыкант переселился в шерстяной карманчик, а оттуда во всю Златкину жизнь, окрашивая её нежными переливами одинокой свирели.

Небольшая мастерская Изольды Павловны была забита под завязку: картины и подрамники притулились прямо на полу вдоль стен, самодельные полки тянулись в два ряда по обеим сторонам до окна и на них тоже рисунки, наброски, этюды. В углу, на тщательно убранном, без следов пыли, столе – армия стеклянных пол литровых банок с кисточками, карандашами и мастихинами. Под ним обшарпанный венский стул да синяя деревянная табуретка. Два простеньких мольберта-раскладушки сиротливо застыли вполоборота у окна, улавливая солнечный свет пустыми фанерными прямоугольниками. Другой – солидный, как статная графиня, тренога, стоял отдельно. Опирался широко расставленными циркульными ногами, проскользнуть мимо него надо было аккуратно, не зацепившись. На нём незаконченный портрет совсем юной девушки с высоко поднятыми каштановыми волосами, абрикосовыми щёчками и печальным взглядом. Она сидела у окна, за которым нависли тяжёлые серые тучи.

– Давно учеников не было, – извиняющимся тоном сказала Изольда Павловна. – Людям сейчас не до искусства.

Она терпеливо передавала виртуозное владение простым карандашом, крепкой рукой фиксируя его в непослушных Златкиных пальцах.

– Уверенней, уверенней, это твой первый друг в живописи.