Я выбрал бы жизнь

— В самом деле… Как бы то ни было, уж извините, я не думаю, что эти ответы смогут изменить ситуацию за несколько часов. Кроме того, возможен и такой вариант, что он не захочет отвечать. Или, во всяком случае, не сразу. Но это единственное, что я могу вам предложить.

Жесткий тон хасида не вязался с мягкостью его лица. Жереми задумчиво помолчал.

— Я ведь не знаю, когда ко мне снова вернется сознание. Если я не получу ответа сегодня до вечера, как вы найдете меня в день моего… пробуждения?

Взгляд Абрама Шриковича устремился куда-то в бесконечность, простирающуюся за стеной. Он снова погладил бороду и через несколько секунд произнес:

— Вот мое предложение: в день, когда сознание вернется к вам, свяжитесь со мной. Я буду готов. Я обращусь к двум или трем раввинам, способным ответить на эти вопросы, и они дадут мне свое мнение.

— Хорошо. Но не забывайте, время работает против меня. Прошу вас, постарайтесь собрать максимум информации сегодня до вечера.

— Я сделаю все возможное. А теперь, чтобы я смог в точности передать моим коллегам рассказ о вашем… приключении, расскажите подробнее об этом старике и его молитвах. Как он выглядит? Какие молитвы читает? Вы говорили о кадише.

— Это старик. Лет ему семьдесят или восемьдесят, около того. У него изможденное лицо и жидкая седая борода. Глаза навыкате. Печальные, безжизненные. Как, впрочем, и все его лицо. Кажется, будто на нем живут только губы. Голос у него ужасный, жалобный. Я слышал, как он читает кадиш, одну из немногих молитв, которые я знаю. Мой отец всегда читал ее в годовщину смерти моей сестренки.

— Когда появляется этот старик?

— Вечером, как только я начинаю засыпать.

— Он с вами говорил?

— Да, в первый раз. Он молился, а потом склонился ко мне и сказал: «Не надо было». И еще несколько раз повторил «жизнь», очень печально.

Абрам Шрикович завороженно слушал Жереми.

— Он говорил еще что-нибудь?

— Нет. Я уснул.

— Вы еще упомянули о странном чувстве, которое испытываете при чтении некоторых псалмов.

— Да. И это один из постоянных элементов моей истории. Связующая нить между мной и тем, другим. Так, я узнал от моей жены, что мое другое «я» привлекла маленькая псалтирь в витрине на улице Розье. Привлекла настолько, что моя жена купила ее и подарила мне в тот день, когда я был в сознании. Когда я ее открыл, мне стало не по себе. Я прочел несколько слов, и это лихорадочное состояние усилилось. Я был взволнован, напуган, сам не знаю почему.

— О каких псалмах идет речь? Вы их помните?

— Да, я читал девяностый псалом. Когда я пришел в себя шесть лет спустя, некоторые страницы из книги были вырваны. Те, что я читал, и еще псалмы тридцатый и семьдесят седьмой. Может быть, и другие. Что я точно знаю — тут скрыто что-то неприятное как для меня, так и для того другого человека, которым я большую часть времени являюсь.

Абрам Шрикович с минуту помолчал.

— Тридцатый, семьдесят седьмой, девяностый, — тихо повторил он.

— Это что-то значит для вас?

Хасид не ответил.

— Каковы были до сих пор ваши отношения с Богом? Вы исповедуете культ?

— Никогда по-настоящему не исповедовал. Дома мои родители не делали упора на нашей вере. Мой отец потерял большую часть своей семьи в лагерях. Он хотел, чтобы я вырос французом, свободным от бремени этой истории. Это его отец решил сменить фамилию Вейзман на менее вызывающую Делег. Но какие-то обряды мы исполняли в основные праздники. Я верил в Бога на свой лад. Даже говорил с Ним. Я говорил с Ним и в день моего самоубийства. Долго. Это был очень личный и бурный разговор. Но сегодня я сознаю, что представлял Его скорее человеком, наделенным сверхъестественными возможностями, от которого я мог всего ожидать. Чем-то вроде волшебника.

— Вы сказали, что говорили с Ним в день вашего самоубийства. А вы сознавали, как относится религия к вашему поступку?

— Не совсем. Мое самоубийство было бунтом против духа, отказавшегося исполнить мое последнее желание, самое важное из всех.

— Вы пытались покончить с собой… чтобы наказать Бога?

— В каком-то смысле. Я думаю, что, представив мой поступок этаким бунтарским жестом, я смог найти в себе необходимое мужество, чтобы его совершить. Все это до сих пор толком не уложилось у меня в голове.

Абрам Шрикович опустил голову и приложил обе ладони ко лбу, словно избегая взгляда Жереми. Губы его едва заметно шевелились — то ли он шепотом рассуждал, то ли молился. Жереми молчал в ожидании вердикта. Но Абрам Шрикович вдруг резко поднялся. Нахмурившись, он жестом дал понять, что разговор окончен.

— Я ухожу. Будем с вами держаться того, на чем порешили.

— Постойте, — перебил его Жереми, — что случилось?

Абрам Шрикович обернулся. Он выглядел растерянным и, пошатываясь, искал глазами надзирателя.

— Вы что-то скрываете от меня! — воскликнул Жереми. — Вам что-то пришло в голову, что-то вас смутило, не так ли? У вас есть идея, я уверен! Скажите мне!