Я здесь. Человекотекст. Книга 1

Предложить ему я ничего не имел, но и он хотел совсем другого — чего? И — чего-то (или кого-то) ожидал в тот момент, даже прислушивался к наружной двери. Наконец там что-то заскрипело и брякнуло, послышались шаги, голоса, вошел его отец в пальто и кепке, а с ним еще трое солидного возраста мужчин, одетых почти одинаково. На их плечах широко висели добротные “мантели” песочного цвета, а на головах прямо стояли шляпы “федо2ры”, причем без залома. Я и прежде встречал людей подобного — хотя и консервативного, но не совсем обычного — вида на улице и не знал, кто они, а теперь догадался. Молодец Александр Иванович! Он решил спасать сына по-своему.

— Вот он, герой… — с упреком указал он на Иосифа.

— Покажите, что там у вас есть, — сказал старший, не раздеваясь и не снимая “федоры”.

— Вот, вот и вот… — заторопился Иосиф, протягивая ему листки.

Тот стал читать, что называется, себе под нос, изредка комментируя и как бы изумляясь складности простых описаний:

– “Толковали талмуд, оставаясь идеалистами…” Хм, может быть, кто-то и оставался… “И не сеяли хлеба, никогда не сеяли хлеба…” Хм. “… Мир останется прежним… ослепительно снежным и сомнительно нежным”. Да уж, вот именно, что сомнительно…

Все ясно. Жозеф ему сунул “Еврейское кладбище” и “Пилигримов” из-за тематики. Но это же все старое. А, кстати, я и не знал, что “Пилигримы” — это про евреев, думал, что про поэтов. Впрочем, ведь Цветаева… И я решил высказать им в помощь свое мнение:

— Это же совсем ранние стихи. Сейчас он пишет гораздо сильнее, масштабнее… Иосиф, покажи лучше “Исаака и Авраама”.

— А что здесь делает этот гой? — пробормотал старший.

Иосиф сунул мне пальто и, обняв за плечи, незамедлительно вывел меня на лестницу.

— Извини, поговорим в другой раз…

По этой линии он и достиг многих, если не всех успехов: гонение на него было расценено как пример национально-религиозного притеснения всех советских евреев (антисемитизм) и в дальнейшем послужило подтверждением и символом для больших и практических действий: поправки Джексона — Вэника к закону, выгодного статуса “беженца” и других привилегированных программ для еврейских иммигрантов в Америке. Направленные против советских безобразий, эти меры из-за их национального приложения вызывали обратную форму неравенства и, увы, противорусский сантимент. А ведь изначальные гонители, авторы фельетона, сами принадлежали к гонимой нации.

Возникла также сильная, сплоченная поддержка и в “свете”, в “миру”, то есть в части общества, называющей себя свободомыслящей или даже просто мыслящей интеллигенцией, к которой принадлежал наш круг. Яков Гордин стал собирать подписи протеста среди сочувствующих литераторов. Под одним из таких обращений подписался и я. Но “пафос” этой кампании был в утверждении исключительности таланта гонимого поэта, и уже это должно было ограждать его от преследований. Такой подход неизбежно ставил вопрос: а если он не такой уж исключительный, то что ж, и дави его? Но в ответ кампания твердила, нарастая: нет, именно исключительный, великий, величайший, гениальный. И это действовало.

Была и третья кампания в его пользу — среди той части советской культурной элиты, которая оказалась разбужена голосом Анны Ахматовой: Шостакович, Корней Чуковский, кое-кто из профессуры. Они обратились к властям на понятном для тех языке: не надо, мол, разбрасываться ценными кадрами, а если что не так, то можно и снизойти к молодости талантливого переводчика и поэта.

Моя особая вовлеченность в происходящее требовала и отдельных шагов. Мне нельзя было отсиживаться, душа протестовала, а разум подсказывал сделать так, чтобы о моих действиях знали другие. Лишь тонкая жилка связывала меня официально с официальным писательским миром — через Комиссию по работе с молодыми авторами, и я решил направить протест именно туда. Но сначала ведь нужно его напечатать, а литератор я был “безлошадный”, и это еще оставалось вопросом: у кого занять машинку для такого нетривиального дела? Я обратился к Якову Гордину, и вот что тогда настучал на его ундервуде (цитирую по сохранившейся копии):

“Председателю комиссии по работе с молодыми авторами

при Ленинградском отделении ССП

Даниилу Александровичу Гранину

от Дмитрия Васильевича Бобышева

Заявление

Уважаемый товарищ председатель!

Я обращаюсь в возглавляемую Вами комиссию, так как считаю ее единственным органом, который может оградить меня как автора от посягательства на мои рукописные права. Мне кажется, что всякий писатель может понять, как неприятно в один прекрасный день увидеть, что отрывки из его неопубликованных произведений приписываются другому писателю и, мало того, используются как материал, обличающий этого другого.