«Я» значит «Ястреб»

Больше рассказывать, в сущности, нечего. Обернувшись, я наконец вижу в норе метрах в трех от меня бесстрастную мордочку молодого кролика. Он навострил уши и подергивает носом. По-моему, это серенькая самочка. Мэйбл ее не видит. Мир, сойдясь клином на кролике, замер. Мы глядим друг на друга. Кролик явно прочитал в моем взгляде свою участь и счел за благо скрыться. Мэйбл заметила его, когда он уже исчезал в норе, но, конечно, ринулась вдогонку за тенью. Просто так, на всякий случай. Она цапнула когтями воздух у самого входа в нору, взлетела на дерево и уселась на ветку, подергивая хвостом и косясь вниз. В другой раз я, не разбирая дороги, несусь за Мэйбл и вижу, что она впилась когтями в ветку каштана метрах в двенадцати над землей: хотела схватить серую белку, но промахнулась. Белка же стрелой карабкается по неровностям древесной коры, спеша укрыться в древесной кроне. Кусочки коры сыплются на меня, как легкий серый снег. Мэйбл по первому зову садится ко мне на кулак, и я перевожу дух – белка могла отхватить ей палец. Впрочем, на месте белки я бы тоже стала кусаться. Потом Мэйбл подлетает на бреющем полете над самой землей, потому что по-другому пролететь сквозь густые ветки бузины невозможно. Когда она уже совсем близко, я вижу, как у нее на спине слегка топорщатся перья, затем она замирает в воздухе и – шлеп! – впивается всеми восемью когтями мне в перчатку. Потом, слегка разжав когти, смотрит на меня вопрошающим взглядом. Внезапно она видит что-то сквозь деревья по ту сторону живой изгороди. Ее зрачки расширяются, она по-змеиному поводит головой, прижимает хохолок, а серые нитевидные перышки вокруг клюва и глаз морщатся, что, как я уже выучила, означает: «Там кто-то есть».

Хотя у меня нет разрешения на охоту в этих местах, я решаю исследовать местность. Уже изорвав в клочья три пары охотничьих брюк, я с большой осторожностью заношу ноги как можно выше над уцелевшей от ограды ржавой проволокой, поворачиваюсь и погружаюсь по щиколотку в грунт цвета мокрого табака с увядшим дерном. Перед нами простирается широкая холмистая равнина. Красота. Набрав в грудь побольше воздуха, я делаю долгий выдох и ощущаю в голове легкость, всегда охватывающую меня на меловой почве.

Меловые ландшафты действуют на меня именно так: они вызывают радостное возбуждение, и я замираю на цыпочках, словно в ожидании какого-то открытия. При этом меня не покидает чувство вины. Восприятие англичанами природы отмечено глубоко мистическим отношением к меловым ландшафтам, и я не сомневаюсь, что мои ощущения в такие моменты проистекают именно из него. Я чувствую себя виноватой, потому что понимаю: любовь к этим ландшафтам уходит корнями в историю, где есть место идеям о чистоте помыслов, о бездонности времени и о кровном родстве с далекими предками, и эта пустынная, продуваемая ветром местность кажется лучше и совершеннее, чем та, что лежит в низинах. Как писал в тридцатых годах прошлого века знаток сельских меловых культов Гарольд Джон Массингем, «помыслы лиц, посещающих меловые холмы, сосредоточены на самом главном: на структуре, форме и фактуре. На возвышенностях человек вдыхает воздух, который обращает его к великим, древним, оголенным формам вещей. Простирающийся перед его глазами пейзаж подобен тому, что предстает взору авиатора».