«Я» значит «Ястреб»

Вокруг темно и сплошная вода. Уайт промок до нитки. Тета нигде не видно. Уайт прикрепляет кусочки кроличьего мяса во всех местах, где бывал ястреб. Они сродни молитвам, разноцветным ленточкам, которые язычники привязывают зимой к веточкам деревьев. Руки Уайта кажутся совсем белыми на фоне блестящей зелени и выветренной коры дубов, на которых нет его птицы. Крольчатина кончилась. Приманить Тета нечем. Только печень осталась. Надо бы попросить миссис Уилер купить для него в Бакингеме кусок мяса. Уайт прислушивается, стоя у двери фермерского дома. «Собирающиеся в стаю грачи или одинокая ворона, если она сидит на сухом суку, тревожно елозит и каркает, почти наверняка указывают, что улетевший ястреб где-то недалеко», – читал Уайт у Блейна. Но ничего похожего он не видит. Потом вдруг раздается одинокое и громкое карканье. Вот оно! Шагах в двухстах от него вокруг верхушки дерева кружится ворона, посылающая проклятия птице, сидящей внизу. Это Тет. Он устроился на самой высокой ветке и издалека кажется совсем маленьким. Знакомая фигура с округлыми плечами, нахохлившись, еле держится под сильным ветром. Уайт бежит к дереву, останавливается под ним и начинает размахивать платком и как приманкой куском печени. А вода тем временем затопляет раскинувшиеся поодаль поля. Дождь льет на лужайки, аллеи, храмы и обелиски Стоу, а Тет сидит на дереве, надменный, нерешительный и совершенно промокший, потому что из-за постоянного поглаживания Уайта с его перьев сошел жировой защитный слой. Ветер треплет сук, на котором сидит ястреб. Птице неудобно. Очень неудобно. И Тет расправляет крылья, намереваясь слететь вниз к человеку с кормом в руке. Он оставляет сук, разворачивается в воздухе и начинает спуск. Сердце Уайта бьется сильнее. Ястреб подлетает все ближе. Но тут сильнейший порыв ветра подхватывает его под крылья, толкает назад, и ястреб, который еще не научился летать в бурю, уносится вместе с ветром и исчезает из виду.

В жизни человека бывает такой период, когда кажется, что в вашу жизнь постоянно входит что-то новое. Но потом в один прекрасный день наступает прозрение, и вы понимаете, что так будет далеко не всегда. Вы замечаете, что жизнь превращается в существование, полное пустот. Лишений. Потерь. Совсем недавно нечто было вполне реальным – и вот его уже нет. А еще вы понимаете, что надо выстраивать свое бытие среди этих утрат, хотя можно протянуть руку туда, где находились ваши пропажи, и почувствовать напряженную, сияющую беззвучность пространства, заполненного воспоминаниями.

В детстве мне повезло. До того момента, как однажды зимой я увидела смерть фазана в кустах живой изгороди, все, что я знала о смерти, было почерпнуто из книг – особенно из одной книги. И сейчас я смотрела на целую полку своих старых книг. Еще утром я забила машину коробками, усадила Мэйбл на присаду, устроенную на пассажирском кресле, и поехала к родителям на выходные. К родителям. Наверное, надо было сказать: к маме. Я оказалась у нее, потому что собралась переезжать. Один мой хороший друг предложил мне пожить в его доме, потому что он со всей семьей отправился на несколько месяцев в Китай. Я была им невероятно благодарна, но все равно меня крайне удручала мысль, что придется расстаться с моим прекрасным университетским домом. Коробки я сложила в гараже и теперь сидела с мамой на кухне, а Мэйбл бездельничала, загорала и чистила перышки на солнечной лужайке. Мы пили чай, предавались воспоминаниям, говорили о папе и о прошлых временах. Много смеялись. Я была рада увидеться с мамой. Но мне было нелегко. Мы сидели на стульях, на которых должен был бы сидеть отец, пили из чашек, из которых он пил, а когда я увидела его аккуратный почерк на записке, пришпиленной к двери черного хода, мне стало совсем худо. Совсем. Я убежала в свою бывшую комнату и села, обхватив колени, на маленькую кровать. Боль, похожая на существо с миллионом мелких зубов и когтей, раздирала мне грудь.