Яблоки из сада Шлицбутера

— Ай-яй-яй! — восклицал он. — Ай-яй-яй, какая встреча! — хотя, на мой взгляд, ничего такого уж сверхъестественного в нашей встрече не было.

— Фамилия! — он остановился.

Я замялась. Фамилия моего деда настолько знаменито-русская, что обычно я избегаю хвастаться ею.

— Жуковский, — наконец призналась я.

Гриша хлопнул себя по лысине.

— Ты внучка дяди Давида?! — закричал он и, оборачиваясь к Царице Савской: — Она внучка дяди Давида!

Я растерянно переводила взгляд с возбужденного Гриши на Царицу Савскую, которая сидела с выражением на лице жадного зрительского внимания в кульминационном моменте пьесы. Пушистая гусеница ее сросшихся бровей заползла на лоб и трепетала, извиваясь.

— Ха! Жуковские!.. — кричал Гриша, торжествуя. — Она мне рассказывает про Жуковских! Да мы жили калитка в калитку — знаешь, сколько лет? Молчи! Больше, чем ты на свете живешь… У них фамилия такая, потому что все они были черными, как цыгане, все, кроме Фриды… Жуковские! У них цыганка в роду была, настоящая, кочевая. — Он махнул на меня рукой: — Эта, наверное, даже и не знает…

— Почему — не знаю! — оскорбилась я. — Все знаю. Прадед ее в трактире увидел, на ярмарке, влюбился и привез в местечко. Говорят, красавица была.

— Точно. Я ее старухой знал. У них после этой цыганки все женщины в роду получались красавицы… — при этом Гриша простер ладонь в мою сторону, словно демонстрируя меня как экземпляр женщины из породы Жуковских.

Я перестала жевать и, выпрямившись на стуле, расправила плечи. Царица Савская усмехнулась.

— Трех дочерей Давида знали все. Их даже в Полтаве знали! — Он остановился. — Ты чья? Асина? Фридкина?

— Я — Ритина.

— Рита поменьше была. Ей, когда война началась, сколько исполнилось?

— Маме? Пятнадцать.

— Я и помню ее похуже. Я ведь перед войной в Харьков уехал, в институт поступать. А почему? Потому что Фрида выбрала не меня, а Сашку Безрукова… Боже мой, я был влюблен в нее, как цуцик! В жизни больше я не встречал таких зеленущих глаз. Скажи, у нее до сих пор такие зеленые глазищи?

Я поперхнулась куском и отложила недоеденный бутерброд на тарелку.

— Слушай, как она играла на мандолине — Фридка! «Марш энтузиастов»! «Мы рождены, чтоб сказку сделать быль-ю-у-у-у…» — рассыпчато так, медиатором… Тут — все — падай в обморок. Как сейчас перед глазами: сидит, рыжие кудри на спину перекинуты, глаза — вот, как виноград… Мандолина на колене: «Мы рождены…» — медиатором… Суламифь! Ася и Рита — те тоже, ничего не скажешь, красивые были, но Фридка, средняя, — Суламифь! Дура, выбрала не меня, Сашку Безрукова. Что она в этом Сашке увидала — не пойму до сих пор… Ай-яй-яй, какая встреча! Ну!.. — Он сел за стол. — Рассказывай про всех!

— Про кого — всех? — спросила я тихо. — Вы что, после войны не возвращались в Золотоношу?

— В том-то и дело, что нет! Понимаешь, отвоевал я, демобилизовался, куда, думаю, податься — моих-то никого не осталось… Встретил в поезде девушку, москвичку… Ну и… пошла-поехала любовь. Семья, то, се… Писать я еще в армии в газету писал… Потом вот так и затянуло… в литературу. Сейчас ведь мало кто знает идиш по-настоящему.

— Ну да, — пробормотала я. — Понятно.

— А ваших вон куда забросило! Аж в Ташкент… Дядя Давид, наверно, уже умер?

— Да, пятнадцать лет назад.

— Рак?..

— Да, рак легких… Бабушка — позже…

Он покивал сокрушенно — люди смертны.

— Ну, а Фрида — как она, где? Дама, должно быть, ой-ей-ей каких габаритов, а? Дети, внуки, да? Сильно толстая стала Фридка?

Я не смотрела на Гришу, мне было жаль его.

— Нет, — сказала я медленно, — Фрида — нет, она не стала толстой… Фриду немцы повесили…

Я подняла глаза, Гриша глядел на меня остановившимся взглядом. Его лицо напоминало мятый муляжный огурец…

Дальше я могла бы и помолчать. Но семейная история за десятилетия улеглась в форму простого рассказа, и она не терпела обрубленных концов. Сейчас, спустя столько лет, я думаю — что за жестокий бес толкал меня выложить всю страшную правду этому старому человеку, что за нужда была тревожить его сердце и разорять память его юности?

— Говорят, в нее влюбился какой-то немецкий майор, и… ну, при известном раскладе, она могла бы остаться жива… Но Фрида… ну, вы знаете, у нее всегда был бешеный характер… Короче, перед тем как повесить, ее гнали, обнаженную, десять километров по шоссе — прикладами в спину…

Я отвела глаза от Гришиного мятого лица. «Гольдер» так нежно светился в углу золотистой кожей.

Скрипнула дверь. В щели показались грустные глаза Жертвенной Коровы. Она сказала робко:

— Шлицбутер все-таки просит гранки статьи о воспитании интернационализма.

Гриша молча кивнул, и Жертвенная Корова испуганно прикрыла дверь. Он медленно перевел взгляд в окно и несколько мгновений странно пристально рассматривал пухлое облачко, застрявшее посреди гладкой сини.

— Хороший день сегодня, — сказал он глухо, — хорошенький сегодня день…

И несколько минут молча передвигал какие-то листки на столе.

— Ты ешь, ешь… — спохватился он. — Бери яблоко, вот. Этот сорт называется…

— «Гольдер», — пробормотала я.