Яблоко Невтона

Вернулся в Красноярскую потемну. Отпустил ямщика. И постоял, чуть помедлив, окутанный вязкою тишиной, лишь собаки в другом конце деревни лениво перебрехивались… Слабый свет из окна блеклым пятном падал на сугроб. Ползунов улыбнулся: ждут! И, слегка волнуясь, будто невесть сколько не был дома, пошел на этот манящий и чуть подрагивающий свет. Выпавший накануне мягкий снежок отзывчиво поскрипывал и проминался под ногами. Ползунов на крылечко поднялся, нашарил сыромятный конец шнура, продернутого другим концом через узкое дверное отверстие, потянул вниз, открывая внутри железную защелку и входя в сени… В тот же миг избяная дверь отворилась, и в тусклой полоске света, упавшей наискосок, появился денщик, увидел шихтмейстера и замер оторопело, руки по швам:

— Прибыли, ваше благородие? А мы и не слышали, как вы подъехали.

— Плохо слушали, — сказал Ползунов, направляясь к двери, но денщик с неожиданным проворством заступил ему дорогу:

— Погодите, ваше благородие…

— Что такое? — не понял и несколько опешил Ползунов.

— Там… это… дело такое.

— Какое? Чего ты мямлишь? Говори ясно. Ты выпил, что ли?

— Никак нет, ваше благородие! Там это… стало быть, Пелагея Ивановна…

— Что Пелагея Ивановна… что с ней? — весь напрягся Ползунов, ничего пока не понимая, но, чувствуя что-то неладное, ознобная дрожь охватила его изнутри. — Говори, что там? — ухватил и тряхнул денщика за плечи с такою силой, что воротник у того затрещал.

— Дак там, ваше благородие, повитуха… — растерялся и вовсе денщик, кивая на приоткрытую дверь, из-за которой тут же и донеслось:

— Кого там леший носит? Дверь запирайте! Чай, не лето.

Ползунов отстранил денщика и шагнул в узкий просвет, закрывая дверь за собою. И тотчас, едва сделав шаг, столкнулся глаза в глаза, с худой плоскогрудой старухой, вышедшей из глухого закутка встречь, лицо ее тоже какое-то плоское, в глубоких землисто-черных морщинах, но взгляд прямой и острый. Ползунов знал ее по обличью, видел не раз, но имени не запомнил — то ли Марья, то ли Дарья… Да это сейчас для него и не имело значения. Он смотрел ей в глаза, и она взгляда не отводила.

— Что? — тихо и с нетерпением он спросил, его трясло пуще прежнего. — Что с Пелагешей? Где она?

— Ничо, оклемается, — сухо и коротко отвечала старуха, глядя все так же прямо и строго. — А дитенок мертвенький народился… мальчик.

— Как мертвенький? — не поверил он и отшатнулся, будто горячим плеснули в лицо. — Почему?

Старая повитуха стояла, не меняя позы, холодно и сурово смотрела в упор:

— Дак потому, батюшко, мнится мне, что допрежь сроку явился… Пожар, надо быть, аукнулся, — добавила, словно приговор объявила. — Экие страхи пережить — не приведи Господь! А ты как думал? — уставилась, не мигая.

Ползунов не ответил и, более ничего не сказав, потрясенный, разбитый и враз опустошенный, обошел старуху — да она его и не задерживала — и, почти не помня себя, шагнул в горницу, где на широкой деревянной кровати лежала Пелагея, укрытая пестрым лоскутным одеялом. Он подошел осторожно, на цыпочках, склонился над нею, заглядывая в лицо, обескровленно-белое, снулое, с темными пятнами под глазами, слабо зажмуренными, ждал, когда она их откроет, но Пелагея лежала пластом, будто неживая, лишь изредка вздрагивая ресницами…

И Ползунова такая жалость охватила, так стиснуло и защемило внутри, что он готов был сейчас на все — только бы ей полегчало, помогло выбраться из этой провальной, черной пустоты… «А ему уже не помочь, — вдруг вспомнил, подумал о ребенке. — Где же он-то?» — захотелось взглянуть на него, коснуться руками, сын ведь, но и на это нужны силы… Он постоял еще минуту, не смея тревожить забывшуюся Пелагею, и так же неслышно, на цыпочках, вышел в прихожую.

Парашка стояла здесь уже начеку, поджидая его, глянула быстро и жалостливо, тихо, вполголоса проговорив:

— Да вы шибко-то не убивайтесь, Иван Иваныч, спит она… — кивнула в сторону горницы. — Куриного взвару попила и уснула. И вы ложитесь, — добавила еще тише, с какой-то пронзительной, материнской ноткою в голосе. — Поди, за день-то намытарились?

Ползунов посмотрел на нее внимательно:

— Да, да, в дороге мытарств хватает. А где он? — понизил голос до шепота. И Парашка шепотом же переспросила:

— Кто?

— Дитенок… мальчик.

— Там, — рукой она указала на дверь, — в чулане.

— Как… в чулане? — удивился он страшно. — Там же холод… и темнота. Почему не в избе?

— Бабка Дарья говорит — нельзя. Потому как мертвенький родился.

Ползунов ошарашенно помолчал, что-то обдумывая, вскинул глаза на Парашку:

— Ты вот что: ночью будь ближе к Пелагее Ивановне. Может, ей что понадобится…

Сам же в горницу спать не пошел. Долго сидел на низеньком голбце, подле печи, на которой похрапывал здешний хозяин, старый бобыль, а на широких полатях, под самым потолком, спали без задних ног, бормоча там что-то во сне Яшутка и Ермолай. Потом и он, протяжно зевнув — и впрямь намытарился за день! — влез туда же, устроившись рядом, и вскользь, мимоходом подумал: «Нынче-то погорельцам не до чинов».

Но спал вполглаза, урывками, то и дело подхватываясь.

15