Яблоко по имени Марина

Оля и не подозревала, что она — девочка из моих историй и снов. Я изо всех сил старался делать вид, что мне не очень-то и нравятся такие городские задаваки, как она. Подумаешь, у нее папа какой-то там ученый-психолог, а сама-то она что из себя представляет? Если честно, то, конечно, представляет: идет по улице — мужики вслед обязательно оборачиваются, а бабки на лавочках сразу начинают по ее поводу шушукаться; и не дура она, с ней интересно говорить обо всем на свете. Но я не выдавал себя. Пусть думает, что хоть одному парню она безразлична, не такая уж, значит, умопомрачительная особа.

Зато Мишка вовсю старался понравиться. Он даже букетики цветов ей носил. Просыпается Оля утром, а на подоконнике стоят георгины или гладиолусы, хотя во дворе Мишкиного дома нет ни одной клумбы — его мамаша каждый сантиметр земли использовала под помидоры. Они у нее вымахивали огромные, сплошь покрытые красными, розовыми и желтыми плодами. Их Мишкина маманя возила в город на продажу. А цветочки считала баловством. Значит, Мишке приходилось добывать их в чужих палисадниках. Воровством это никто не считал, но попадись он с поличным, позора бы не избежал.

Марине однажды кто-то тоже поставил на подоконник букет фиолетовых астр. Я их не очень люблю: они начинают распускаться в конце августа — значит, скоро в школу, прощай, летняя свобода! И Марине они, кажется, не нравятся, потому что она выставила букет на кухню: «Пусть тут стоят, а то у меня от астр голова болит…».

Теперь она часто куда-то уходила вечерами одна, возвращалась поздно, и мама не раз ей говорила: «Ой, смотри, добегаешься! Нарвешься на какого-нибудь охальника. Чего смеешься? Как бы реветь не пришлось!».

И однажды она действительно заплакала. Родителей дома не было. На раннем утреннем поезде, еще затемно, они уехали в город за покупками. Марина, наверное, думала, что я сплю и потому, не стесняясь, рыдала громко, протяжно, с долгами вздохами, и столько в ее рыданиях чувствовалось страдания, что у меня тоже на глазах навернулись слезы. Я не могу переносить боль — ни свою, ни чужую, и меня за это дразнили пацаны. Смотрю, допустим, кино, а там показывают, как бандиты мчатся на машине, не разбирая дороги, и люди бросаются от них врассыпную, а кто-то попадает под колеса и, как мячик, отскакивает от них. Весь зал ржет, а у меня в сердце какой-то спазм, будто его сжимает ледяная рука: представляю себя на месте несчастного человека, который остается калекой, — и вот уже предательски дрожат ресницы, наворачивается горько-мучительная слеза.

Я слышал, как к дому подъехала машина, посигналила; надрываясь, закукарекал Бармалей, а Шарик, напротив, радостно взвизгивал от восторга. Марина перестала плакать, что-то тяжелое упало в ее комнате, скрипнула дверь, и она вошла ко мне:

— Не спишь, женишок? Ах, миленький, дай я тебя обниму! Она прижалась ко мне теплой щекой. Ее волосы чудесно пахли какой-то горьковатой травой, наверное, полынью, и вся она такая красивая, добрая и свежая, что я задохнулся от счастья и подумал: «Вырасту — обязательно женюсь на такой женщине!».

В ту минуту в моем сознании мир с беспощадной ясностью разделился на мужчин и женщин, причем из всех женщин я выбрал только ее, Марину, а остальные меня как-то не интересовали. Впрочем, нет, Ольга интересовала. Мне почему-то казалось, что она будет похожа на Марину.

— Я должна ехать, — сообщила она. — Скажи папе и маме, что письмо для них лежит в моей комнате. И что бы про меня ни говорили, знай: я все делала так, как подсказывало мне сердце. Может, глупо, но женщина всегда слушает его, даже когда слушать его совсем не хочется…

Из окна я видел, как дядя Иван помогает Марине складывать чемоданы. Заметив меня, он поднял руку и помахал мне. Хлопнула дверца газика, уркнул мотор и они уехали. Я знал, что Марина собиралась в отпуск, но ее отъезд напоминал скорее бегство. И в своей догадке я убедился, когда заглянул в ее комнату: непривычно пустая, только на кровати лежали обрывки бумаги, смятые пакеты, валялся мусор на полу. А на столе горделиво стоял самовар с прислоненным к нему конвертом, в котором лежало письмо родителям.

Да, вот деталь, мне запавшая в память: дверь в комнату она закрыла, и входную дверь Марина тоже за собой захлопнула, и даже калитку на крючок заложила, а ведь еще вчера убегала на работу — все нараспашку, никаких замков, и мама еще долго ворчала: «Совсем ошалела! Без всякой оглядки живет, ни о чем не думает. Подожди, приедет Полина, она быстро тебе мозги вправит. Ах, Володя, бедный, бедный…».

Ворчала мама — и на старуху становилась похожей.

А дядя Володя прибежал злой-презлой, и глаза его, обычно мягкие и чуть уставшие, побелели.

— Где она? — закричал он. — Правда, что уехала? И с ним? Ты знал? Все знал! И молчал? Убью!

Он сграбастал меня, поднял и больно сжал ребра.

— Уехала! — закричал я и, предчувствуя неладное, скороговоркой зачастил: — У дяди Ивана спросите, куда и зачем! Он ее увез на машине. А я ничего не знаю.