Яблоко по имени Марина

— Да, — кивнул я. И почему-то испугался, тут же отпрянув от окна в глубь комнаты.

— Смотри же, помни свое обещание, — погрозила пальчиком Марина и засмеялась: — А спорим, не вспомнишь? Мужчины много чего обещают, но не всегда выполняют…

Бармалей возмущенно вскрикнул и громко закокотал, что он всегда делал, когда замечал ястреба или любую другую крупную птицу. Наседка тоже всполошилась, закудахтала и кинулась с цыплятами под куст смородины. Начавшуюся куриную суетню я видел в дырочку в шторе, а вот Марина в поле моего зрения не попадала. Меня утешила Дунька, которая ласкалась о ноги и мурлыкала — пушистая, уютная, не помнившая стольких обид, которые я причинял ей из-за ее вороватости: чуть зазеваешься — обязательно вскочит на стол и что-нибудь стащит. Даже если не голодная. Ишь, добытчица какая!

А вечером пришел дядя Володя и полюбопытствовал:

— Паша, ты любишь костры?

Конечно, я любил смотреть на огонь, и дым, сладко-терпкий от травы, которую бросаешь в костер, я тоже любил, а еще — картошку, запеченную в золе под головешками, переливающимися как бордовый бархат на сцене сельского клуба.

— И я, Паша, люблю смотреть на огонь. Давай разведем костер! — предложил дядя Володя. — Далеко не пойдем, вот тут, на полянке перед домом и разведем…

Он вынул из кармана кулек с «Пилотом». Почему-то всегда приносил только эти конфеты и ни разу — леденцы, которые я уважал больше других сладостей. Зато Марина очень любила шоколадные конфеты.

Потом мы сидели у костра, слушали дяди Володины анекдоты, смеялись, пекли картошку и, обжигаясь ею, облупливали коричневую в черных подпалинах кожуру — она легко сжималась под пальцами, собиралась гармошкой и снималась, как оболочка с дорогой копченой колбасы. Вокруг нас густела темнота, и красные искорки, будто большие светлячки, кружили над костром.

— Мадемуазель, вы нормально вчера до дома добрались? — небрежно и как бы невзначай спросил дядя Володя Марину. — Хотел тебя проводить, но пока ходил в буфет за папиросами, гляжу: твой след уже давно простыл…

— Видишь: живая! — рассмеялась Марина. — Что со мной сделается?

Обычно она смеялась тихо, будто стеснялась, а тут — громко, по-русалочьи заливисто.

— Еще и роль немножко поучила, — продолжала она. — Помнишь, Сидор говорит: «Только Платона назвали, и вы как маков цвет вспыхнули». А Луша отвечает: «Зачем выдумывать? Маков цвет. Я замужняя. Что мне в Платоне вашем? Нашли невидаль».

— А заглядывалась, — промолвил Володя.

— Мало ли что заглядывалась. У какой девки сердце не зазнобчиво? — лукаво, не своим голосом откликнулась Марина.

— Пастернака сейчас ругают в газетах, — оповестил Володя. — Наверное, нам не разрешат показывать «Слепую красавицу». Зря время теряем! Твоя первая роль, и вот — напрасно. Жалко, что я тебя раньше в наш театр не привел…

— А что такого запретного в пьесе? — удивилась Марина. — Очень жизненная пьеса, должна зрителю понравиться…

— Да как понравится, если Пастернак там, наверху, многим не нравится. К тому же пьеса, говорят, и не печаталась нигде. Спросят, где взяли, а что режиссер ответит?

И тут Марина улыбнулась совсем как Одри Хэпберн. Такой улыбкой, что вы и представить себе не можете, если никогда не видели фильм «Римские каникулы». Мы с папой ходили на него целых три раза. Ему очень нравилась Одри с огромными печальными глазами, трогательно торчащими ключицами и легкой, совершенно обезоруживающей улыбкой. Она казалась нежной и беззащитной, прекрасной, как принцесса из туманного, полузабытого сна. И Марина тоже умела улыбаться так же трогательно. Но Володя почему-то совсем не обратил на ее улыбку внимания, и они завели долгий, малопонятный мне разговор о каком-то поэте, его опале и таланте, нищете и трагедии и о том, что когда-нибудь, лет через сто, а может, раньше, искусство станет свободнее.

Я слушал их и не понимал, о чем они беседуют: какая такая им свобода нужна, чтобы читать стихи, танцевать или играть на сцене? Ну и представляйтесь, сколько хотите, лишь бы другим не мешали!

— Полуночничаете? — вдруг возник из темноты чей-то голос. Мы, как по команде, повернули в его сторону головы.

Неясный силуэт мужчины почти сливался с покрывалом ночи, но вот он сделал шаг, другой и в отблесках затухающего костра проявилась серая маска лица, и чем ближе человек подходил к нам, тем оно четче становилось. Да это же Иван, наш сосед! И чего он так поздно бродит? Наверное, скучно ему без Поли, его жены: уехала на месяц в Брянск, в отпуск, а мужа оставила смотреть за хозяйством — кормить собаку, кур, приглядывать за садом-огородом.

— Можно к вам подсесть? — спросил Иван.

— Мы уже насиделись, по домам собрались идти, — резко и зло проговорил дядя Володя. — Нас бессонница не мучает. А ты опять с танцев идешь?

— Вышел во двор, гляжу: огонь горит, вот и подошел, — ответил Иван. — Люблю костры!

Марина молчала и шуршала обертками от «Пилота».

— А чего ты на танцы не пошел? — сердито буркнул дядя Володя. — Может, боишься, что заложат тебя Полине?