Яблоневый сад

Это же надо, до чего додумались: в середине зальчика красуется обсыпанная блёстками ёлка, а от её маковки несколько хвойных гирлянд бегут по потолку и плавным изгибом стекают по стенам до самого пола. Гирлянды – мягкие лапки-веточки, и такое порождается чудесное впечатление, что и вправду побегут они, – необыкновенно всё воздушное и живое. Представляется, что попали мы в сказочный лес – вот-вот выглянет из-за ветки гном или зайцы вывалят на опушку. Духовито, живительно, волшебно пахнет хвоей и растаявшим снегом. Мы – молчим.

Чудо. Чудо.

Неожиданно забегает с мороза Белла Степановна:

– Ой, ой, ребята: кто-то кричит в лесу! Просит о помощи.

Мы хватаем шапки и пальто и – ходу за Беллой Степановной. А дело-то уже кралось к двенадцати.

– Что такое?

– Кто кричит?

– Кому нужна помощь?

За тёмными соснами в кустарнике кто-то громко кряхтит, охает, а другой голос – тоненько пищит. Мы – туда. Видим: в сугробе по самый пояс увяз Дед Мороз с огромным мешком за спиной, а маленькая, хрупкая Снегурочка тянет-потянет его за руку. Ребята не поймут, откуда взялись Дед Мороз и Снегурочка – ведь с нами они не ехали. И я не понимаю, заглядываю в глаза Беллы Степановны. А она помалкивает и подмигивает мне. «Экая артистка эта Белка!» – подумал я.

Под руки выводим нежданных, но желанных гостей на поляну. Дед стукнул своей золотистой палкой о землю и возгласил:

– А ну-ка, братцы-месяцы, явитесь на пир ребячий!

И разом – можно было подумать, что кто-то дохнул, – взвились двенадцать костров обочь поляны да дружно понеслись в морозное небо двенадцать многоцветных, рассыпающихся бисером ракет. У костров стояли наряженные в кафтаны с кушаками братцы-месяцы и, зазябшие, приплясывали: часа полтора они, бедняги, шефы-милиционеры, ждали нас, а мороз-то в ту ноченьку похрустывал да пощёлкивал.

Эх, понеслось русское веселье! Мы прыгали через костры, водили хороводы, в сугробы, раскачивая за ноги и за руки, бултыхали друг друга, со свистом и визгом кучей катались с горки.

3

Интернатская жизнь ребёнка – нелёгкая жизнь, сжатая, придушенная сильным кулаком режима и правил. Многое что в ней отмерено взрослыми по минутам, отгорожено от любой другой жизни высоким забором установлений, держащихся десятки лет неизменными: в такое-то время нужно встать утром, умыться и одеться, строем пройти в столовую, по команде воспитателя сесть за столы, по команде же выйти из-за них. Своё время для уроков и подготовки домашнего задания, игр и ужина, просмотра телевизора – вроде бы оно правильно, стройно, выверенно, как в математике, да душа, знаете, восстаёт. Ведь сия лямка на годы и годы! Кто-то из воспитанников от такой жизни становится ещё угрюмее, раздражительнее, молчаливее, а вновь прибывшие малыши, не редкость, ударяются в скитания. «Не смей и шагу в сторону ступить!» – нудно, упрямо жужжала бы безликая и безмолвная машина-режим, если умела бы говорить. Шагнул в сторону – тебя не одобряют ни воспитатель, ни директор, а иногда и твои же товарищи. Воспитателю, бесспорно, легче работать, опираясь на требования режима, на какие-то устоявшиеся интернатские правила и традиции: особо не надо задумываться над тем, чем в ту или другую минуту занять детей.

Белла Степановна по большому счёту признаёт и правила, и традиции, и режим, и расписание, но – ярче, светлее, справедливее у неё выходят и воспитание, и жизнь сама с детьми.

Принято водить воспитанников в столовую всех вместе враз – что ж, хорошо, говорит мама Белла. «Но почему – строем?» – спросила она у директора, когда ещё начинала трудиться в интернате. «Потому что потому, уважаемый молодой педагог. Делайте, как все. Не фантазируйте. И усвойте раз и навсегда: главное – дисциплина!» – «Это – казарма!» – «Что ж! А чем, собственно, она плоха?» Как возразить? Белла Степановна стала водить своих в столовую гурьбой: посмеяться они могли, потолкаться, – что и водится в живой, здоровой ребячьей среде. Но некоторым взрослым казалось и кажется, что у воспитанников должно быть иначе. Напирало на Беллу Степановну сердитое начальство, поругивали особо правильные коллеги-воспитатели, а она – одно по одному: «Мои дети не в казарме. Здесь семья и дом их». Так и водит гурьбой по сей день.