Яблони старца Амвросия (сборник)

…Да, от такой жизни впору волком завыть. Эх, а как хорошо было в Михайловске! С каждой получки – то в кабак на Базарную площадь, то к Кларкиным девкам – не житье, разлюли-малина! Одно слово – город! Да, бывали дни веселые, бывали, да прошли… И дернула же меня нелегкая тогда пойти бастовать вместе со всеми! Говорили – испугается жмот Фогельсон, зарплату прибавит… А он вместо этого всех нас взял и выгнал взашей. Потом куда только не совался – как узнают, что меня с лесозавода уволили, так сразу расчет дают. Мол, нам забастовщики не нужны. Вот и приходится теперь торчать дома и с хлеба на квас перебиваться. А как иначе! Последний раз деньги в руках держал, когда меня староста нанял огород вскопать. Да и то – разве это деньги! Только и хватило, что один раз напиться… Как там в песне поется: «У сокола крылья связаны, и пути ему все заказаны». Эх, кабы сила!

Кажется, пароход из города пришел. Ишь как мальчишки под окном раскричались: «Пароход, пароход»! Эка невидаль! Наверное, это «Святогор» из Михайловска. Пойти, что ли, поглядеть, чего он там привез? Хотя не все ли равно что? Все равно денег нет!

7 мая. Вот так дела! Пахал Макар огороды, да попал в воеводы! Прихожу на пристань, а там уже народ толпится: пароход из города встречают. И староста, Алипий Григорьевич, тут, и кабатчик Евграф Кузьмич с двумя работниками – как-никак ему с каждым пароходом из города водку привозят. Бабы тоже – куда без них! И поп, отец Яков, тоже пришел вместе со своей дочкой Машкой. Эх, хороша девка! Мне б такую! Только отец Яков ее пуще глаза бережет… И, говорят, уже жениха ей в городе приискал, из семинаристов. Так что видит око, да зуб неймет…

А пароход все ближе и ближе подходит. Смотрю я – вроде «Святогор», а вроде как и другой какой-то. И флаг на нем черный, и название другое – «Термидор» [18] , и спереди и сзади на нем пулеметы стоят, а возле них – вооруженные люди. Что за гости такие к нам пожаловали? Вот подвалил этот «Термидор» к причалу, сбросили они сходни, и спрыгнул на берег какой-то человечек невысокого роста, в фуражке и кожанке, с кобурой на поясе. Наверное, у них самый главный. Взмахнул рукой да как закричит во всю глотку:

– Товагищи! Мы пришли дать вам свободу!

А голос у него хоть и громкий, да тонкий и визгливый, прямо как у бабы. И слова выговаривает как-то странно, словно не по-русски. Народ молчит, пялится на него во все глаза. Только один хромой дед Аким решился голос подать:

– А ты, мил-человек, кто такой будешь? Мужик али баба?

Мы все так и обмерли. А этот, в кожанке, так глазами сверкнул, что не будь дед Аким подслеповат, он бы со страху окочурился. И закричал еще громче:

– Я – Дога Г-гадзецкая, комиссаг боевого отгяда имени товагища Магата! Мы явились освободить вас от эксплуататогов!

Это надо же, баба, а корчит из себя мужика! Хотя оно и понятно: кто такое страшилище замуж возьмет? Смерть, и та, наверное, краше будет… Вот эта Дора… дура… и борется, вернее, бесится. А что ей еще делать?

Тут дед Аким опять полез с расспросами:

– А кто такие эти экс… ис… плутаторы?

– Это тиганы и угнетатели! (Ну и горластая же баба эта Дора! Это надо же при таком росточке этакий голосище иметь!) Товагищи! Вливайтесь в наши гяды богцов за свободу! Отныне тот, кто был ничем, станет всем! Свегнем могучей гукою гнет вековой навсегда! Да здгавствует г-геволюция!

Вот оно что! Выходит, у нас теперь новая власть… И кто к ней примкнет, тот жить будет всласть… Что ж, это по мне. Пожалуй, вольюсь-ка я в их ряды…

Да только отец Яков меня опередил. Вышел вперед, повернулся к нам да как крикнет:

– Не слушайте, чада, этих смутьянов! Не доведут они вас до добра! Помяните мое слово – не доведут!

– Взять его! – огрызнулась Дора. Тут ее люди к попу подбежали да поволокли к сараю, что на берегу стоял. По народу ропот пошел…

Тут я баб растолкал, шагнул к ней и говорю:

– Возьмите меня к себе! Я тоже хочу бороться против тиранов!

А она мне в ответ:

– Именем геволюции назначаю тебя здешним комиссагом.

Ну что, разве я неправильно сделал, что влился в эти самые ихние ряды? Кто я раньше был? Степка-шалопай. А теперь я комиссар Степан Гуркин! Был ничем, а стал всем!

В тот же день мы всех здешних тиранов и ис… экс-плататоров под замок посадили. К попу для компании. Старосту, кабатчика, а в придачу – деда Акима. На всякий случай. Чтобы лишнего не спрашивал. И порешили потом судить их всех революционным судом. А я женился революционным браком на поповской дочке, Машке. Ну, ясное дело, силой взял… А что такого? Теперь я комиссар, чего хочу, то и делаю. Моя воля, моя власть!

9 мая. Эх, весело было веселье, да тяжело похмелье! Эта Дора со своими у нас в Ильинском весь день пробыла. И такую революцию они учинили, что хоть святых выноси. Кабак и лавку вчистую разграбили, да и в дома побогаче заглянули, а что понравилось, с собой прихватили. Поди не отдай – попадешь под замок, как тиран и эксплуататор, а то и пулю в лоб схлопочешь… Под конец же так перепились, что стали песни горланить про то, как «деспот пирует в роскошном дворце, тревогу вином заливая», да только того не ведает, что над ним уже вздымается рука роковая… На все село слышно было, а Дору-комиссаршу – слышнее всех! Ну, я им тоже как мог подпевал. Как говорится, к волкам попал – по-волчьи вой и с ними волчьи песни пой… А наутро «Термидор» вверх по реке ушел. Товарищ Дора сказала: идем освобождать жителей Михайловской губернии от тиранов и эксплуататоров. Я было поверил. Однако на другой день мимо нашего села английский военный корабль прошел. Экая силища! Только вот к чему бы господ инглишменов в наши края понесло? Да пока я на этот счет мозгами раскидывал, один из наших мужиков меня опередил:

– Братцы! Так он же за тем “Помидором” гонится! Ох и всыплют же они им – мало не покажется!

– Поделом ворам и мука! – поддакивают другие. – Ишь освободители выискались! Отец Яков-то прав оказался: нет от них ничего хорошего! Смута одна!

– Только кабы нам англичане потом не припомнили, что мы их тут у себя привечали… – робко проблеял кто-то. – Может, пока не поздно, выпустим батюшку и прочих? Авось они, если что случится, о нас перед англичанами словечко замолвят…

– Это дело! – соглашаются мужики. – Только мы еще умней сделаем: попа, лавочника и старосту выпустим, а вместо них этого комиссара голоштанного под замок посадим. А как нагрянут к нам на обратном пути англичане, им его и выдадим. Вот, мол, отдаем вам самого главного смутьяна, делайте с ним что хотите. Только нас не троньте.

…И вот теперь сижу я под замком, жду, когда они меня англичанам выдадут. Эх, пропала твоя головушка, Степка Гуркин! Зачем я только связался с теми смутьянами?

15 мая. Поутру к нам англичане нагрянули. Так наши их всем селом встречали. Кабатчик со старостой хлеб-соль ихнему самому главному поднесли. Поп с дьячком и певчими им навстречу с иконами да хоругвями вышел. Я это все в щелку видел из того сарая, куда они меня посадили. Потом вынесли они со своего корабля убитых – человек семь. Да, видать, досталось им от Доры на орехи… Англичанин что-то нашему попу через переводчика сказал и даже рукой помахал, как в храме кадилом машут. А тот головой кивнул и пошел к церкви. За ним убитых понесли. Похоже, отца Якова попросили их отпеть, а он и согласился. Значит, задержатся у нас англичане. Все! Конец мне пришел!

Я даже со страху Богу молиться стал… отродясь так не маливался… Господи, помоги! Только бы они меня не убили! Господи, помилуй!

Тут-то они за мной и явились и потащили к этому ихнему самому главному. Смотрю, стоит такой костлявый старик в английской форме. Глаза у него злющие-презлющие, губы поджаты, как у старой девки. Как увидел он меня, так аж побагровел от злости. А потом закричал:

– Ты есть ред [19] комиссар? Отвечайт, сволочь! Сейчас мы будем тебя расстреляйт!

Стою я перед ним ни жив ни мертв… Даже молиться со страху позабыл… Вдруг слышу голос отца Якова:

– Господин полковник, да какой он комиссар? Шалопай он, и все тут. Да еще и придурковат малость. Вот по молодости да глупости и связался со смутьянами. Сам, поди, не понимал, что делал. Вдобавок зять он мне. Правда, не такого мужа я своей дочери хотел, да коли уж Господь так судил, нужно его грех венцом покрыть. Собирался я в соседнее село за священником послать, а его до той поры велел в сарае запереть, чтоб не сбежал. Господин полковник, ради Бога простите вы его, дурака! А я уж за него ручаюсь…

Рядом с англичанином переводчик стоял и все это ему по-ихнему повторил. И как закончил, полковник ухмыльнулся и заговорил что-то в ответ. А переводчик отцу Якову его слова по-нашему пересказал:

– Ладно! Раз ты, священник, за него просишь да за него ручаешься, так и быть, на первый раз прощаю! Только чтобы впредь ему с красными якшаться неповадно было, после венчания всыпать ему хорошенько! За одного битого дурака двух небитых дают… кажется, так у вас говорят?

Англичане, кто с ним был, аж со смеху покатились. А дальше не помню, что было. Очнулся уже на дворе, когда меня водой окатили… А они стоят надо мной и хохочут…

20 мая. Вы думали, меня так просто убить? Только иногда мертвые воскресают, чтобы мстить живым! Вот и я, Степан Гуркин, тоже вернулся! Чтобы отомстить и за то венчание, и за ту порку перед всем селом! Нас много – целая эскадра! И у нас уже не пулеметы, а пушки! А ведет нас сам товарищ Вендельбаум!

…Я набрел на них после того, как бежал из Ильинского. Не помню, сколько я шел… кажется, несколько дней… то лесами, то берегом. Пока не увидел, как по Двине мне навстречу плывет «Термидор». За ним несколько буксиров тянут баржу с пушками. А вокруг них снуют какие-то люди. Я замахал руками и закричал… и полетел куда-то вниз, в темноту.

Сколько я без памяти лежал – не знаю. Только вдруг слышу чей-то голос:

– Похоже, это англичане его так отделали! Вот бедолага-то!

Открываю глаза, смотрю, надо мной стоят двое. Только совсем незнакомые. Вроде на «Термидоре» таких не было… Один молодой, рыжий, и лицо все веснушками усыпано. Похоже, из деревенских. Другой постарше, чернявый, горбоносый, в круглых очках. А глаза у него узкие и злые, как у того англичанина… нет, пожалуй, даже злее будут. Уставился он на меня и спрашивает:

– Ты кто такой? Как зовут?

– Комиссар села Ильинского, – отвечаю. – А звать меня Степан Гуркин.

Они переглянулись. Видимо, решили, что я вру или умом повредился.

– Комиссар, говоришь? – ехидно спрашивает чернявый. – И кто ж, позволь спросить, тебя комиссаром назначил? А?

– Товарищ Дора, – говорю. – Они у нас в селе революцию устроили…

– Ишь ты! – усмехнулся чернявый. – Успела-таки эта дура дел наделать, пока мы ее не шлепнули… Так уж не к ней ли ты шел, товарищ комиссар? А то, смотри, можем тебя к ней отправить… так сказать, в штаб генерала Духонина… [20] Не желаешь?

Вот оно что! Выходит, убегал я от волка, да нарвался на медведя. Только одно и остается…

– Нет, – отвечаю. – Я не к ней, а к вам шел. Хочу вместе с вами англичан бить. И всех, кого вы велите. Хоть отца, хоть мать родную – никого не пожалею!

Похоже, мои слова чернявому по нраву пришлись. И говорит он мне:

– Что ж, Степан Гуркин. Нам такие, как ты, нужны. Принимаю тебя в свой отряд. Отныне ты – красный боец революции, наш товарищ и собрат!

Ох, слава Богу, уцелел! А то уж боялся – убьет меня этот чернявый… Когда же он ушел, спрашиваю я рыжего парня:

– Кто это такой был? Ну тот, что со мной говорил?

А он отвечает:

– Это сам товарищ Ефим Вендельбаум, командир эскадры «Меч революции».

И вот уже второй день я вместе с ними плыву по Двине. Мы идем на Михайловск. Так приказал товарищ Вендельбаум. Завтра утром мы будем в Ильинском.

Хорошо вы тогда смеялись надо мной, дорогие землячки! Да только последний смех лучше первого. То-то я завтра посмеюсь, когда вы заплачете!

21 мая. Мы заняли Ильинское без боя: англичане уже ушли в Михайловск. Для острастки товарищ Вендельбаум велел дать по селу пару залпов: избу Семена-кузнеца в щепки разнесло… Когда же мы высадились на берег, то первым делом арестовали старосту, лавочника, а заодно деда Акима, чтобы лишнего не спрашивал. Да еще с десяток мужиков, тех, что тогда хотели меня англичанам выдать. Я не забыл никого… Потом их расстреляли перед всем селом как пособников интервентов. Один упал было, да вскочил и ну бежать! Второй раз выстрелили – вроде попали. Смотрим, а он зашевелился, стонет, ползти пытается… Ишь ты, сволочь, какой живучий! Тогда товарищ Вендельбаум не спеша подошел к нему и выстрелил в голову… Отбегался, вражина!

Что до отца Якова, то сперва мы его не нашли. Машка, дочь его, сказала, будто уехал он в соседнее село. Даже когда товарищ Вендельбаум ей наган ко лбу приставил, то же твердила, пока не упала замертво. Да мы ей все равно не поверили. Перерыли весь дом и на повети под сеном нашли-таки попа. Вернее, это я его нашел и наших позвал. От нас не спрячешься!

– Что ж ты, тестюшка, от нас хорониться вздумал? – спрашиваю я его. – А англичан с иконами встречал… Или они тебе дороже, чем родня?

А он мне в ответ:

– Был ты, Степка, дураком, дураком и остался! Видно, правду говорят: дурака лишь могила исправит… Прости тебя Господь!

Повели мы попа на допрос к товарищу Вендельбауму.

– Ты убитых интервентов с иконами встречал и их убитых отпевал? – спрашивает его комиссар.

– Да, – отвечает отец Яков. – Встречал я их с иконами ради того, что они наш край от вас, крамольников и смутьянов, защищают. А отпеть убитых англичан меня их полковник попросил. Потому что сделать это было некому…

– Тебя тоже никто не отпоет! – вскинулся товарищ Вендельбаум. – Эй! Отвести попа туда, где его дружков-интервентов закопали, и расстрелять! Что, поп? Поди, страшно умирать-то? Тогда откажись от своего Бога. Все равно Он тебя от смерти не спасет. Может, тогда я тебя в живых и оставлю…

– Нет, – только и вымолвил отец Яков. – Не откажусь.

Как услышал это комиссар, так аж побагровел от ярости.

– Уведите его! – закричал. И повели мы отца Якова на кладбище, туда, где возле церкви убитых англичан похоронили.

Наши его не сразу убили. Первый раз нарочно мимо стреляли. Думали, поп пощады просить станет или бежать попытается. Вот потеха-то будет, когда его на бегу пристрелят! Только он стоит, не шелохнется, сам бледный как смерть, лишь губы шевелятся. Похоже, молится. Второй раз выстрелили – опять мимо. А потом третий раз – наповал. Не спасли попа его молитвы!

После того мы в церковь вошли. Товарищ Вендельбаум сразу к Царским вратам направился, распахнул их пинком, вошел в алтарь и сбросил с престола все, что на нем было. А сам уселся на него и кричит:

– Эй, тащите сюда вино и поповские тряпки! Сейчас мы тут свою красную обедню устроим! [21]

Бросились они в ризницу, вытащили облачения отца Якова. Товарищ Вендельбаум красную фелонь [22] на себя напялил, а остальное на пол побросал. Потом велел принести ему Чашу [23] и церковное вино. И первым сам выпил, а потом другим дал. А как все захмелели, принялись иконы со стен срывать да швырять их об пол – ни одной не оставили! Кто-то из Евангелия страницу вырвал, свернул цигарку и закурил… Рыжий парень ковшичек серебряный себе в карман сунул. Потом на себя поповскую скуфейку напялил и пустился вприсядку. Пляшет, а сам частушку горланит: