Яблоня во дворе

Анатолий Алексин Яблоня во дворе

– Ты знаешь, я почти физически ощущаю страдания своих пациентов, – сказал мне однажды папа. Сказал тихо, чтобы мама и бабушка не услышали. Он даже тихо стесняется говорить им такие слова, потому что они кажутся ему слишком громкими. А может быть, он просто не хочет, чтобы мама знала, как часто он «физически» ощущает страдания.

А мне папа рассказывает обо всем! Даже о том, что всю жизнь, начиная с четвертого класса, он любит одну только маму.

– Некоторые приятели удивляются этому, – сказал как-то папа.

– Пусть удивляются! – сказал я. – Несчастные! Просто они никогда не встречали таких женщин, как мама…

В общем, от меня у папы не бывает секретов.

Мне кажется, что если когда-нибудь мне будут делать тяжелую операцию, я перенесу ее очень легко. Потому что обо всех тяжелых операциях, которые приходилось делать папе, он мне подробно рассказывает и я к ним как-то уже привык.

Ведь надо же ему с кем-то делиться! Женщин он не хочет расстраивать. А мужчина, кроме него, в доме только один. Это я!

Всех тяжелых больных я знаю по имени-отчеству. И родственников их знаю, потому что они без конца звонят нам по телефону. Папа им сообщает: «Сегодня мы вашего мужа начали переворачивать!», «Ваш сын научился ходить! Да, опять… И уже дошел до окна! Представляете?».

– Можно подумать, что у вас в больнице нет справочного бюро, – сказала однажды бабушка.

– Близкие иногда переносят операцию трудней, чем сами больные, – ответил папа. – Ведь им не дают наркоза! Вот я и стараюсь хотя бы по телефону производить «обезболивание».

Папе всегда известно, где и кем работают его пациенты, о чем мечтают и сколько у них детей.

– Нельзя вторгаться в чужую жизнь, не зная ее! – говорит он. – Особенно так решительно, как делаем это мы, хирурги…

Папа всегда очень боится разволновать маму и бабушку.

Поэтому, когда по утрам он весело и громко поет, я знаю, что на душе у него очень грустно. Или, вернее сказать, тревожно. Тогда я тихонько затаскиваю папу на кухню и спрашиваю:

– Что, сегодня тяжелая операция? Ты волнуешься?

– Легких операций не бывает, – почти всегда отвечает папа. А потом говорит: – Да, много отягощающих обстоятельств. – Или что-нибудь вроде этого.

Ну, я в ответ говорю, что верю в него, – на душе у папы сразу становится легче, и он перестает петь.

Днем я сообщаю бабушке:

– Надо узнать, как у Женьки дела с геометрией! – набираю номер больницы и, когда папа подходит, спрашиваю: – Ну, как? Ты решил задачу?

Папа сразу меня понимает. Мы с ним вообще понимаем друг друга.

И когда вечером он приходит домой, я по его лицу точно угадываю – есть осложнения или нет, очень высокая температура или не очень…

Но однажды папино лицо было таким, что я ничего не понял. Папа был не грустным и не веселым. Он был никаким. И походка была чужая. Верней сказать, и походки тоже никакой не было… Я испугался.

– Что-нибудь случилось? – прошептал я.

– Он умер, – ответил папа.

– Кто?!

– Егоров… Иван Павлович.

Раньше я про Егорова ничего не слышал. И утром в тот день папа не волновался, не пел. Правда, мама с бабушкой уехали на три дня за город. Но все равно – я бы почувствовал!

– А сколько ему было лет?

– Ну да… Это – первый вопрос в таких случаях. Какая разница, сколько лет! Он должен был жить.

– А что у него было… такое?

– Ничего особенного. В том-то и дело, что ничего особенного! Операция прошла хорошо. А потом… Как бы тебе объяснить? Образовался маленький сгусточек крови… Тромб.

– Значит, ты не виноват? – Папа взглянул на меня. – То есть, я не это хотел сказать. Но ведь ты все сделал правильно!

– Он умер! А позавчера ко мне его мать приходила… Ты понимаешь?

– Значит, он молодой?

– Пятьдесят семь лет.

– И… мать?

– Ей семьдесят восемь. Но быстрая и глаза не усталые… «Хорошо, – говорит, – что жена Ванина в санатории, а дети ихние в других городах. А то испугались бы, когда ночью этот приступ случился!» А я еще пошутил… «Болезнь, – говорю, – на приступ пошла не страшная. Мы отобьемся!»

– Она уже знает?

– Я сказал ей, что операция будет дней через пять. Так меня Егоров просил. Чтобы не волновалась…

«Иван Павлович все-таки позаботился о наркозе для своей матери», – подумал я. И спросил:

– Что ж теперь будет?

– Теперь я пойду к ней. И сам все скажу.

– Я тоже пойду!

– Идем. Это недалеко. Во дворе кинотеатра «Заря»… Она мне сказала: «Когда Ваня придет домой, и вы приходите!..»

Я взял папу под руку. И повел его. Он не удивлялся, не вырвался. Я, значит, был ему нужен! Или ему просто было тогда все равно.

– Она мне рассказывала о нем. Матери почти всегда делают это, чтоб я полюбил их детей – и старался…

Папа говорил о Егорове так, будто тот приблизительно был в моем возрасте, а мать его была в возрасте моей мамы.

– Больше всего на свете матери боятся пережить детей своих, – сказал папа. – Они верят, что мы, врачи, этого не допустим. А тут, видишь, как получилось…

Я шел и думал: «Почему маленький сгусточек крови оказывается сильней всех на свете?»