Ячейка 21

В дверь постучали. Она посмотрелась в зеркало, подошла к двери, которая не была заперта – ведь Дмитрий тут. Она улыбнулась клиенту в сером блестящем пиджаке, светло-голубой рубашке и черных брюках.

Улыбочка. Она продолжала улыбаться и когда он плюнул. Небрежно, словно уронил плевок к ее ногам в черных туфлях на высоком каблуке.

Он ткнул пальцем.

Прямой такой палец – прямо вниз.

Она наклонилась, по-прежнему улыбаясь ему, как и должна была. Оперлась на руки, почти свернулась в комок, носом коснулась пола. На языке что-то холодное – это она слизнула плевок. Проглотила.

Поднялась. Закрыла глаза.

Со всего размаху он отвесил ей оплеуху. Она улыбалась, все время улыбалась клиенту, как ее научили.

Дмитрию понравилось то, что он увидел, он показал мужчине в сером пиджаке большой палец, и тот показал большой палец в ответ.

Она хорошо обучалась.

Теперь он может принимать на нее заказы.

А Лидия Граяускас больше не нужна.

Он всегда боялся именно того мгновения, когда самолет касался земли. Звук выпускаемых шасси, посадочная полоса в иллюминаторе, которая становилась все четче, первое соприкосновение с асфальтом. С годами ничего не изменилось. Страх наваливался на него в каждом полете. А уж в таком самолете – тридцать три кресла, встать во весь рост невозможно… Все то время, пока самолет мчался, подскакивая, ударяясь обо что-то, по полосе, он страшно жалел, что решил лететь.

Свен Сундквист снова ожил. Вышел из самолета, покинул Арланду и всего за полчаса добрался до Стокгольма, как будто путь в город с северной стороны ни с того ни с сего опустел.

Мысли. Привести их в порядок непросто.

Он словно был в нескольких местах одновременно: впервые обнимал обнаженную Аниту и ему снова было шестнадцать, стоял рядом с Йохумом Лангом на лестнице, когда тот бил смертным боем Ольдеуса, лежал вместе с Лидией Граяускас на полу морга рядом с человеком, которого она ненавидела, нес по Пномпеню годовалого Йонаса, который через две недели назовет его папой, сидел в китайском ресторане в Клайпеде, а напротив сидела Алена Слюсарева в красном свитере и рассказывала ему о трех годах унижений и…

И все это, чтобы только не думать об Эверте.

Возле Солленского туннеля велись дорожные работы. Два ряда машин здесь сливались в один, выстраиваясь в длинную очередь.

Он притормозил, остановился, тронулся, притормозил, остановился. Огляделся – все сидели по своим машинам и делали то же самое. Убивали время. Все как один смотрели прямо вперед, и каждый думал о своем. О своих собственных Эвертах.

Его передернуло, как бывает, когда чувствуешь отвращение.

Он решил поехать дальше, чем хотел: пересечь город и двигаться на юг до самой Эриковой горы. Она должна быть там, Лена Нордвалль.

Ему нужно потянуть время.

Он частенько сиживал на этой жесткой деревянной скамье, ожидая окончания пустых речей в защиту не признающего свою вину преступника. Пока в торжественном зале судебных заседаний было тихо: кроме них двоих, никого не было. Эверту Гренсу нравилось тут, в старом здании суда, несмотря на жесткие скамьи и снующих туда-сюда юристов. Когда он приходил сюда, это означало, что его расследование данного преступления близится к концу.

Он посмотрел на часы. Еще пять минут. Потом охранники из следственного изолятора откроют дверь, введут Ланга и скажут, чтобы он сел на скамью подсудимых. И это будет лишь начало бесконечно долгого тюремного срока.

Гренс повернулся к Херманссон, которая сидела рядом:

– Как будто все нормально?

Он попросил ее поехать с ним: Свен куда-то запропастился, не подходил к телефону. Бенгт лежал с продырявленной головой, а Лену он так и не смог утешить. Между тем в суде хорошо быть с кем-то, и этим кем-то сегодня оказалась Херманссон. Против собственной воли он чувствовал, что она ему нравится. Она, конечно, выводила его из себя намеками на его проблемы с женщинами-полицейскими, да и вообще с женщинами, но сама она, даже когда говорила все это, была такой спокойной, такой основательной… А может, просто потому, что была права. Он попробует убедить ее остаться в Стокгольме, когда закончится ее срок на посту заместителя начальника отдела. Он надеялся поработать с ней еще. Возможно, пообщаться с ней: она была так молода, и он чувствовал себя совершенной размазней, когда думал об этом. Но речь не о том, что старик подбивает клинья к молодой женщине, скорее он был приятно удивлен, что, оказывается, на свете есть еще люди, которых он хотел бы узнать поближе.

– Вроде нормально. Уверена, того, что у нас есть, будет достаточно. Ланг, да еще захват заложников в морге, – я не зря приехала в Стокгольм.

Зал судебных заседаний выглядел голым без судьи, секретаря, обвинителя, адвокатов, приставов, зевак. Драматизм преступления должен быть подобающим образом обставлен, каждое слово, произнесенное в защиту закона, призвано определить и измерить степень человеческого падения.

Иначе все бессмысленно.

Гренс посмотрел вокруг. Мрачные деревянные панели на стенах, грязные окна, выходящие на улицу Карла Шееле, чересчур помпезные люстры и запах старых книг, хранивших своды законов.