Ячейка 402

Уложили её на этот самый диван, только сложенный. Глаза она держала открытыми. Голубенькие, а веки такие мятые.

Лиля спросила:

– Вам чего-нибудь дать, бабушка? Может, корвалола?

Это звучало так нелепо, что я засмеялась. Разумеется, старушенция не ответила. Мы благородно засуетились вокруг неё. Пытались напоить и накормить, протирали лицо салфетками с лосьоном, обмахивали от жары. Лилия сделала укол – бог его знает чего, у неё было. Сказала, что поможет.

В конце концов мы даже вошли во вкус, несмотря на брезгливость. Как в детстве, будто у нас большая кукла, и мы можем играть с ней во врача. Старушка не реагировала, продолжала стонать и жевать завалившимися губами. Она так водила подбородком иногда, будто вот-вот что-то скажет. Лучше мы ей не сделали, но, по крайней мере, совесть свою успокоили.

Сварили манную кашку. Да, чтобы не забыть – пойду спущу кашку в унитаз.

Спустила. Лиля дрыхнет без задних ног. Без пяти двенадцать, скоро будут бить часы. Лилипуты плясать. Так вот. Такая мерзкая мысль, жужжала как муха под ухом – а ведь я тоже такой стану однажды. Прямо холод в животе. При нормальных условиях я бы не задумывалась об этом. Но раз мы живём по совсем другим законам – возможно, что хоть завтра состарюсь. Даже хуже мысль – может, это я и есть, или Лиля… С ней поживёшь, и не такое надумаешь.

А потом мы заметили – что-то старуха и не стонет больше давно. Присмотрелись – и не жуёт пустым ртом, вся застыла. Пощупали… В общем, умерла она. И что было делать?

Похоронить её нормально мы всё равно бы не смогли, позвать некого. В общем, мы решили стащить старушенцию обратно, под подъезд. Очень неприятный опыт – тянуть труп: он холодный, а хочешь не хочешь, держать надо крепко, потому что тяжело. Честно говоря, я плакала на ходу и глаза держала зажмуренными. А Лиля спокойно. Конечно, это же её идея была тащить наверх! Она такая странненькая бывает иногда – будто и не жила никогда в мире, а по своим книгам дурным (нормальных у неё нет, я всё перерыла) выучивала, что и как делать. Ангелов там или духов боится, мёртвых – нет.

Вечером в ванной я смотрела в зеркало и не была уверена, что это моё лицо. Всё. Руки, ноги, живот. Вроде и мои, но не до конца – в них что-то само по себе происходит. На них нельзя рассчитывать. Раз – и состарятся, и умрут. То, что я сейчас пишу (положила под листик книгу Кафки); что моя кожа пахнет кремом, когда я наклоняюсь носом к плечу, то, что я здесь сижу, кажется временами ненадёжным».