Ячейка 402

Едва нагрелся утюг, дверь гладильной распахнулась. Гладильщицы застыли от неожиданности. На пороге стоял молодой человек. Анна не помнила, где и когда, но где-то его уже видела. Одет он был в обычную форму, однако смотрел свысока. Каролина покосилась на бабулек, потом на Анну и поставила утюг на место.

– Срочно. Дикушина, Анна, кто из вас? – спросил молодой человек.

– Я, – ответила, опустив руки. По коже пробежали мурашки.

– Значит, так, Анюта, выдёргивай из розетки и пошли за мной.

Голос звучал вполне мирно, даже грустно. Она отключила утюг, кивнула коллегам и последовала за молодым человеком. Он молчал. Ей становилось тревожно, хотя уговаривала себя не волноваться. Книги? Или дети? Или всё-таки день казни? Лампы слепили глаза. А, собственно, почему они светят среди бела дня? Какое расточительство. Вдохнула и спросила:

– Я могла бы узнать, куда мы идём?

Уже перестала ждать ответа, когда услышала:

– Некто хочет с тобой попрощаться.

Некто?.. Непроизвольно ускорила шаг, щёки порозовели.

– Он что, уезжает?

– Нет.

Для рабочего дня было на удивление людно. Они поднялись по боковой лестнице, о существовании которой Анна раньше не подозревала. Остановились возле высокой деревянной двери. Молодой человек открыл и втолкнул Анну внутрь.

– А ты?

Он отрицательно покачал головой и закрыл за ней с той стороны. Анна оказалась в небольшой прихожей. Именно прихожей – самой обыкновенной, какие бывают в квартирах. Смешанные чувства стали комком в горле: ностальгия по квартирам, по обычной людской жизни в них, и страх не вернуться обратно – в свою Колонию. Опустила глаза на зеленоватую форменную одежду – это немного успокоило, прогнало нарастающее ощущение, что выйти отсюда можно только в чужой серый подъезд.

Это была стандартная трёхкомнатная квартира, каких тысячи там, где Анна жила до Колонии. Из кухни через прихожую проходили люди, одетые в личное. Некоторые выделялись опухшими или заплаканными глазами. Её пропустили, и она оказалась в маленькой квадратной комнате, какие чаще всего отводят под детскую. На полу лежал истёртый ковёр. Синие шторы оставались задёрнуты – свет печально сочился сквозь них. Узкая солнечная полоса из щёлки между полотнищами падала на пыльный столик, где в беспорядке валялись использованные шприцы, целые и надломанные ампулы, обсосанные кусочки печенья.

На тахте у стены лежал человек. Было видно, что он болен, страдает, а вот возраста его не смогла определить даже приблизительно. Один глаз больного был широко открыт – прозрачно-карий, с маленьким зрачком. Другой – то открывался, то закрывался, веко подрагивало. «Может, это и есть самый главный в Колонии?» – подумала с жалостью и страхом, однако сразу вспомнила, что главных здесь нет.

Увидев её, человек забеспокоился, попробовал что-то выговорить, но язык застрял между губами.

– Можно, я раздвину шторы? – громко спросила Анна.

Не получив ответа, она оттянула синюю ткань, и открытый глаз стал ещё прозрачнее под светом. При солнце заметила, что в комнате всё припорошено пылью, даже умирающий, который беспомощно пытался перевернуться, чтобы лучше её разглядеть. «Нет, он просто болеет, что у меня за мысли – сразу умирающий», – успокоила себя. Вздрогнула – за спиной скрипнуло, вошёл один из незнакомых, одетых в своё.

– Что с ним? – спросила Анна, указывая на тахту.

Вошедший пожал плечами. Анна уже видела его – ночью, в зале заседаний.

– Он очень хотел, чтобы ты пришла. Требовал, пока мог.

– Точно меня? В Колонии, знаете, столько Анн.

– Даже не намекнул, зачем ты ему понадобилась. Говорил только: важно, важно.

Как бы в подтверждение слов больной жалобно скривился. Он пытался плечом впихнуть язык в рот, чтобы сказать. Присела на корточки рядом. Странно – отвращения не испытывала.

– Ну? Что?

Он не отреагировал. Подняла голову:

– Почему ему никто не поможет? Может, ещё что-то можно сделать?

Собеседник отрицательно покачал головой.

– Нет, сделать уже нельзя ничего. Врачи уже ушли, сказали – к ужину умрёт. Они здесь не помогут. Уже недолго ждать, но ты побудь здесь, для виду побудь.